Нечто

– Хай енд гудбай, диа френдс! До встречи в Голливуде!

– Хай! – дружно ответили братики.

– Живут же люди, – с завистью прошипела голова «Мякита».

– Отщепенец, – возмущенно прогундел отец в сторону Бродского, – и что это ещё за "хай!" Вы так скоро "хай Гитлер!" начнете кричать. Чтоб я вас больше в Голливуде не видел! Занимайтесь нашим отечественным кино, а то продались американцам за джинсы и резинку.

Братья уныло понурили головы.

С тоской смотря на удаляющегося Бродского, старший задумчиво произнес:

– Не понятно – на какие "мани" шикует наш Иосиф?

– Ну, отец, ты даешь. Он же нобелевский лауреат. Стихи пишет, сборники издаёт, – ответила голова «Дрон».

– Да. Держи карман шире. Нужен он там кому со своими стихами.

– Он там преподает в университетах. Лекции читает, – уточнила голова «Мякита».

– Про то, как Родину продал? – подхватил коренной. – Нет. Это всё на деньги налогоплательщиков. Тунеядец!

Немного подумав, прибавил:

– Надо будет в Госдеп стукануть.

– И в налоговую, – поддакнул «Мякита».

– Обязательно, – заключила голова «Дрон».

– "Славься, страна! Мы горди-и-им-ся то-о-б-о-о-й! – в едином порыве слились все три головы.

Между ног Горыныча был натянут гамак, в котором беспечно болтался Соловей-разбойник, свесив по сторонам свои кривые волосатые ноги, и насвистывал "Марсельезу".

Я не сразу заметил, что Горыныч был запряжён. Обойдя его кругом, я увидел за ним бричку. В ней уютно разместились, мирно беседовали и играли в шашки Гоголь и Чичиков. Временами Николай Васильевич вскакивал, как будто что-то припоминая, высовывался из брички и кричал в спину Змея Горыныча:

– Русь! Тройка! Куда несёшься ты?!

В ответ на это все три головы повернулись в его сторону:

– Никшни! – хором прогудели головы, обдав Гоголя и бричку клубами плотного дыма.

Гоголь, захлопнув дверцу, сокрушённо разводил руками и, садясь на своё место, грустно вздыхал, обращаясь к Чичикову.

– Не даёт ответа.

Гоголь хотел было продолжить партию, но присмотревшись к позиции на доске, увидел, что у него непостижимым образом исчезла дамка и две шашки.

– Нет, Павел Иванович, так дело не пойдёт. Это свинство! Вы этому у Ноздрёва научились?

– Чему? – делая невинное лицо и округляя глаза, спросил Чичиков.

– Не хватало ещё, чтобы меня обманывали созданные мною же герои, – возмущенно вымолвил Гоголь и решительным движением смешал все шашки. – Раз так, то я вовсе не намерен с вами играть.

– Ну, что вы, право, Николай Васильевич, уж и обиделись, уж и вспыхнули, словно порох. Ну, увлёкся несколько. Словчил. Разве я виноват в том, что вы меня таким создали?

Несколько поостыв и подумав, Гоголь сказал примирительно:

– И то верно, ваша правда, Павел Иванович. Совсем запамятовал, что вы не сами по себе, что я вроде бы как ваш родитель. Но и вы, Павел Иванович, в свою очередь должны признать, столь давно от меня отделились, что могли бы жить самостоятельно и сами уже отвечать за свои поступки.

– Совершенно с вами согласен, Николай Васильевич, только и вы войдите в моё положение, если такова моя натура. Я бы и рад жить по совести, но только нет-нет да и приврёшь, надуешь кого или слямзишь чего-нибудь эдак несколько… Ибо слаб духом и погряз в грехах, – и он безнадежно махнул рукой.

– Да не расстраивайтесь так, Павел Иванович. Я вам вот что скажу. Я ведь и сам думаю, что русскому человеку совершенно честно жить невозможно. Как тут не взять лишнего или, скажем, чужого, когда вот оно само в руки идёт. Тут и сам блаженный Августин не устоял бы, не то, что наш русский человек.

– Ах, как верно вы это вывели, Николай Васильевич! Я и сам вот так на досуге думаю. Только выразить, так как вы, не могу. Не дал бог слога. Где уж мне! А вы чем сейчас занимаетесь? Пишите, наверное?

– Нет. Я, как второй том "Мёртвых душ" спалил, литературу совсем бросил. Я, знаете ли, Павел Иванович, сейчас живу на природе. Садик, огородик. Тепличку завёл. Помидорчики, огурчики свои, лучок зелёненький. Так, доложу я вам, славно! Только вот с удобрениями проблема. Мне б навозцу под огурчики.

– П-а-а-зв-о-льте! – подскочил на своём месте Чичиков. – Так это мы сейчас мигом обстряпаем.

Он стремительно высунулся из брички.

– Так оно и есть. Взгляните-ка сами, – и он указал на хвост Змея Горыныча, под ним, действительно образовалась изрядная куча. – Ну и плодовитые же ребята, эти Нехалковы. С ними не пропадём. Только, я думаю, мы на своей бричке и в десять ходок не управимся. Ты глянь, сколь навалили!

Дальше всё, как во сне. Заходит раскалённое до красна солнце и тут же встаёт у меня из-за кровати. Я понимаю, что это сон и пытаюсь проснуться. Просыпаюсь и иду в ванную. В наполненной до краёв ванной валетом сидят Толстой и Достоевский. Пускают мыльные пузыри и бумажные кораблики.

– Гутен морген, классики, – говорю я и начинаю чистить зубы. Они, то есть зубы, с мелодичным звоном, один за другим падают в умывальник.

Неожиданно входит Анна Ахматова. Тихо и печально произносит:

– Что это? Лёгких рифм сигнальные звоночки?

На глазах её слезы вдохновения.

– Нет, – отвечаю я, – это воспетые рекламой – пародонтоз и кариес.

Ахматова медленно растворяется в воздухе, оставляя вместо себя знак вопроса, сотканный из мыльных пузырей.

Достоевский и Толстой о чём-то пошептались и разом нырнули под воду. На поверхности остались парики, накладные усы и бороды. Я пошарил по дну ванны – никого. Обнаружил лишь две размокшие страницы. Положил рядом. Расправил. Прочитал: «Лев Николаевич Толстой – Идиот». Открыл пробку. Вода потихоньку стала убывать, образуя небольшой водоворот. Постепенно водоворот начал расширяться и втягивать меня. Вот я уже захвачен его поглощающей и несущей меня по кругу инерцией. Предчувствуя неизбежный конец и теряя последние силы, я крикнул в отчаянии:

– М-а-а-м-а-а-а-а!..

Тут я окончательно проснулся. В дверях моей комнаты стояла мама.

– Ты звал меня, сынок? – приветливо спросила она.

Всё это было бы чудесно, но я вдруг вспомнил, что моя мама умерла пять лет назад… И значит, это опять сон?!

И всё… кромешная тьма вокруг. "Я один. Всё тонет в фарисействе…" Но это уже кто-то сказал до меня. "Ничего. Я споткнулся о камень. Это…", – это так знакомо, что сводит скулы.

"Тут трубы затрубили, свет по векам ударил, мать…"