Нехорошее место

Он отпустил Френка.

— Извини. Пожалуйста, извини, у меня поехала крыша.

Он всмотрелся в глаза Френка, пытаясь понять, достаточно ли разума осталось в поврежденном мозгу, чтобы они поняли друг друга. Увидел страх, отчаянный страх, и одиночество, едва не заставившее его заплакать. А еще потерянность, которая иной раз проскальзывала в глазах Томаса, когда они увозили его из интерната «Сиело Виста» на какую-нибудь экскурсию. «В мир» — так он это называл.

Понимая, что две минуты из отпущенных Конфеткой пятнадцати уже истекли, стараясь тем не менее сохранить спокойствие, Бобби взял Френка за правую руку, повернул ее ладонью вверх, заставил себя прикоснуться к таракану, который теперь стал неотъемлемой частью человеческой плоти. Хитиновый панцирь сохранил жесткость, Бобби это почувствовал, проведя по нему подушечкой указательного пальца.

— Тебе больно, Френк? — спросил он. — Этот таракан, смешавшийся с клетками твоего тела, он причиняет тебе боль?

Френк какое-то время смотрел на него. Потом покачал головой. Нет.

Вдохновленный тем, что у них наметился диалог, Бобби осторожно провел пальцами по правому виску Френка, ощупывая драгоценные камни, выступающие из кожи, как надувшиеся гноем фурункулы.

— Здесь не болит, Френк? Ты не чувствуешь боли?

— Нет, — ответил Френк, и сердце Бобби возбужденно забилось. Наконец-то он услышал внятный ответ.

Бобби достал из кармана сложенную бумажную салфетку, вытер слюну, которая блестела на подбородке Френка.

Тот моргнул, его взгляд начал фокусироваться.

Из-за спины послышался голос Фогерти: «Осталось двенадцать минут». Должно быть, старик по-прежнему сидел за столом, возможно, со стаканом бурбона в руке.

Бобби проигнорировал старика-врача. Заговорил, не отрывая взгляда от глаз клиента, не убирая руку с его виска:

— Для тебя это была трудная жизнь, не так ли? Ты же был нормальным, самым нормальным из всех, ребенком мог ходить в школу, не так ли, в отличие от брата и сестер. И тебе потребовалось много времени, чтобы осознать, что твоя мечта не осуществится, ты не сможешь стать таким же, как все, потому что, каким бы нормальным ты ни казался в сравнении с братом, сестрами, матерью, ты все равно вышел из этого дома, из этой клоаки, благодаря чему навечно останешься изгоем. Другие люди, возможно, не увидят пятна на твоем сердце, не узнают твоих страшных воспоминаний, но сам ты все видишь, ты все помнишь и чувствуешь, что недостоин этого мира из-за своей кошмарной семьи. И при этом ты был изгоем и дома, слишком нормальным, чтобы найти там свое место, чтобы «встроиться» в этот кошмар. Поэтому всю свою жизнь ты был один-одинешенек.

— Всю мою жизнь, — ответил Френк. — И всегда буду.

Он уже не собирался отправиться в путешествие. Бобби в этом не сомневался.

— Френк, я не могу тебе помочь. Никто не может. Это жестокая правда, но я не хочу тебе врать. И не собираюсь обманывать или угрожать тебе.

Френк промолчал, но глаз не отвел.

— Десять минут, — вновь раздался голос Фогерти.

— Единственное, что я могу сделать для тебя, Френк, так это показать тебе цель в жизни, помочь уйти с достоинством, возможно, примирить со смертью. У меня есть идея. Кажется, я знаю, как тебе удастся убить Конфетку и спасти Джулию. Если ты это сделаешь, то уйдешь, как герой. Ты пойдешь со мной, Френк, выслушаешь меня, не позволишь Джулии умереть?

Френк не сказал «да», но не сказал и «нет», так что его молчание Бобби решил истолковать как согласие.

— Нам пора. И не пытайся телепортироваться в дом матери, ты опять потеряешь контроль над собой, будешь метаться из одного места в другое. Мы поедем на автомобиле. Доберемся туда за несколько минут.

Бобби взял клиента за руку. Ту самую, с тараканом, надеясь, что Френк вспомнит его антипатию к насекомым и поймет, что он, Бобби, готов перебороть фобию, чтобы доказать искренность своих намерений.

Они направились к двери.

— Вы идете на встречу с собственной смертью, знаете ли. — Фогерти поднялся со стула.

Бобби ответил, не оглядываясь:

— Что ж, мне представляется, что вы встретились со своей многие десятилетия назад.

Они с Френком вышли в дождь и промокли насквозь, прежде чем добрались до автомобиля.

Сев за руль, Бобби взглянул на часы. Осталось менее восьми минут.

Он задался вопросом, а почему поверил Конфетке на слово, с чего решил, что тот выдержит эти пятнадцать минут и еще не порвал горло Джулии. Потом вспомнил, как однажды она ему сказала: «Сладенький, пока ты дышишь, Динь-Динь [42] будет жить…»

42

Динь-Динь — персонаж повести-сказки «Питер Пэн».

Ливневые канавы наполнились водой, капли дождя серебрились в свете фар.

По пути к Пасифик-Хилл-роуд он объяснил Френку, как тот, пожертвовав собой, сможет избавить мир от Конфетки и уничтожить зло, принесенное его матерью в этот мир… как он хотел уничтожить это зло и потерпел неудачу, когда занес над нею топор. И, прежде чем они остановились у ржавых ворот, успел повторить свое предложение. Нескольких минут для этого хватило.

Френк не реагировал на слова Бобби. Тот даже не мог сказать, понял ли Френк, что нужно сделать… и вообще, услышал ли хоть слово. Он смотрел прямо перед собой, рот его приоткрылся, голова вдруг начала качаться из стороны в сторону, из стороны в сторону, в такт дворникам, словно он наблюдал за кристаллом Джекки Джеккса, раскачивающимся на золотой цепочке.

К тому времени, когда они выбрались из машины, миновали ворота и подошли к обшарпанному дому, из отведенного им срока осталось менее двух минут. И Бобби оставалось лишь надеяться, что его усилия не пропали даром.

* * *

Перенеся Джулию в грязную кухню, он усадил ее на один из стульев и отпустил. В тот же самый момент Джулия попыталась выхватить револьвер из наплечной кобуры, упрятанной под пиджаком. Но, понятное дело, не могла тягаться с ним в скорости. Конфетка вырвал револьвер из ее руки, сломав при этом два пальца.

Джулию пронзила дикая боль, но она не позволила себе закричать или застонать, как терпела боль и в библиотеке Фогерти, где Конфетка едва не сломал ей шею. Вместо этого, когда он отвернулся, чтобы убрать револьвер в ящик, вскочила со стула и бросилась к двери.

Он ее поймал, оторвал от пола, повернулся, поднял и швырнул спиной на кухонный стол с такой силой, что она едва не потеряла сознание. Потом наклонился над ней, а когда между их лицами осталась пара-тройка дюймов, прорычал:

— Чувствую, ты хороша на вкус, совсем как женщина Клинта, ты тоже полна жизненной энергии, и я хочу ощутить, как твоя кровь выплескивается мне в рот.

Ее сопротивление и попытки сбежать определялись не храбростью, а ужасом, частично вызванным ощущениями при дематериализации и материализации, которые, она надеялась, больше ей испытать не доведется. Теперь же, когда он наклонился еще ниже, страх удвоился. Их губы разделял какой-то дюйм, она чувствовала на своем лице его дыхание. И, не в силах оторвать взгляд от его синих глаз, подумала, что именно такие глаза и у Сатаны, не черные, как грех, не красные, как костры ада, не кишащие червями, а ярко и прекрасно синие… и начисто лишенные жалости и сострадания.

Если бы вся человеческая жестокость с незапамятных времен и до наших дней могла сконцентрироваться в одном человеке, если бы жажду крови и насилия рода людского можно было бы втиснуть в одного индивидуума, то выглядел бы он точь-в-точь как Конфетка Поллард. И когда он стащил ее со стола и вновь усадил на стул, она сдалась, подчинилась, возможно, впервые в жизни. Потому что поняла: еще одна попытка оказать сопротивление, и он тут же убьет ее и выпьет всю кровь.

И тут он произнес фразу, которая потрясла ее до глубины души: