Нелюбимый
Шрифт:
Когда я снова сажусь, я кладу её ноги обратно себе на колени и выжидающе смотрю на неё.
— Что ты хочешь знать?
— Ладно, во-первых, почему вы с мамой переехали сюда?
Я глубоко вздыхаю.
— После того как моего отца не стало, моя мама не чувствовала себя комфортно, живя одна в городе. Мы переехали сюда, чтобы быть с моим дедушкой.
— Она не хотела снова выходить замуж?
— На самом деле это был не вариант.
Я вижу, что ей любопытно, но она не хватается за этот ответ, и я благодарен.
— Почему твой дедушка всю жизнь жил здесь?
— Он… разочаровался в обществе после войны во Вьетнаме. Когда
Я слегка усмехаюсь, вспоминая яростно независимую натуру дедушки.
— Он не хотел, чтобы ему указывали, что делать. Полагаю, он хотел быть… свободным. Он хотел пространства и покоя. Он нашёл это здесь.
— Я понимаю, — медленно произносит она, не сводя с меня глаз. — После смерти Джема, я просто хотела, чтобы меня оставили в покое. Это… людям трудно это понять, не так ли? Они хотят помочь. Они хотят быть рядом с тобой. Но иногда всё, что вам нужно, это — тишина. Пространство и покой. И время.
Я тянусь за своей кружкой и делаю глоток чаю, молча соглашаясь с ней.
— Когда умер твой дедушка? — спрашивает она.
— Десять лет назад.
— И ты остался здесь? Ты не хотел переехать в город?
Я пожимаю плечами.
— На самом деле, нет. У меня здесь есть всё, что мне нужно.
— Ну, не всё, — быстро говорит она, возможно, больше для себя, чем для меня.
Когда я смотрю на неё поверх края своей чашки, я вижу два красных пятна на её щеках.
— Чего мне не хватает?
— Ну, эм…
Она тихо смеётся, отводя глаза.
— Я имею в виду… — она прочищает горло. — Компанию?
— У меня есть Энни и девочки.
— Эм… — она снова хихикает. — Это не то, что я имела в виду.
Она делает глубокий вдох.
— Я имею в виду… девушка. Жена? Если только…
Она поднимает голову.
— Если только что?
— Если только ты этого не хочешь.
Мы смотрим друг на друга, на мгновение зашедшие в тупик. Наконец я отвожу взгляд. Легче лгать, когда ты не смотришь кому-то в глаза.
— Я доволен тем, как обстоят дела.
— Но ты так…
Моя шея резко дергается.
— Так что?
Она делает глубокий вдох, задерживает дыхание, затем отпускает его.
— Разве тебе не одиноко, Кэсс?
Я пожимаю плечами, глядя на Катадин, в то время как заходящее солнце окрашивает небо пурпуром и золотом. Я расстраиваюсь, потому что её вопросы слишком близки к истине, а я плохой лжец.
— Наверное, я просто не очень общительный человек.
— Но…
— Но что? Мне никто не нужен! — рявкаю я, напряжение от лжи ей и разговоров о моём прошлом наконец-то прорывается наружу.
Я тут же извиняюсь за крик. Я могу чувствовать её боль и разочарование, такие ужасные, повисшие в воздухе между нами, хотя я и не смотрю на неё. Я задерживаю дыхание и говорю себе, что так будет лучше. Чем меньше разговоров будет о моём прошлом, тем лучше будет для нас обоих.
После долгого молчания она снова говорит.
— Как ты думаешь, когда я буду готова вернуться домой?
Её вопрос пронзает моё сердце как горячий острый нож. Мгновение я позволяю ему кровоточить, прежде чем ответить.
— Ты хорошо поправляешься. Я смогу снять швы в эти выходные, — отвечаю я. — Но единственный выход отсюда — это идти пешком или ехать на квадроцикле более четырёх миль по пересечённой местности. В любом случае, тебе понадобиться ещё неделя или две, чтобы эти порезы зажили.
— Значит, ещё две-три недели, — тихо говорит
она.Её голос такой грустный, что я ничего не могу с собой поделать. Я поворачиваюсь к ней лицом. Наполненными слезами глазами она смотрит на меня в ответ, и мне так больно, что я расстроил её, что я практически не знаю, как это вынести.
— Бринн…
— Я… я не хочу быть такой о-обузой для тебя, — шепчет она, отводя взгляд и поднимая руку, чтобы смахнуть слезу.
Обуза?… Обуза? Это звучит в моей голове как ругательство, потому что ничто не может быть дальше от истины.
— Извини, — говорит она, пытаясь стащить ноги с моих колен.
Но я опускаю руки на них, удерживая их там, где они есть, моё дыхание перехватывает, когда я чувствую, как кожа моей ладони намеренно вплотную прижимается к коже её ног. Я тону в ощущении прикосновения к ней — в её тепле, в этих оживлённых голубых венах, перемещающих её кровь, в птичьих костях и мягкой коже, покоящихся в моих грубых, мозолистых руках. Она — ангел, а у меня внутри таится дьявол. Но в этот момент — в этот украденный момент, когда я должен оттолкнуть её, всё, что я могу чувствовать, — это почтение и благодарность.
Обуза?
Минуты, которые я провёл с ней, — величайший дар, который когда-либо знала моя тихая жизнь.
Я подношу её ногу к своему лицу, закрываю глаза и прижимаюсь губами к мягкой дуге подъёма стопы. Мгновение я остаюсь неподвижным, не обращая внимания на жжение в глазах, предаваясь поклонению. Её ступня. Моя душа.
— Хотел бы я, чтобы всё было по-другому, — бормочу я, прежде чем положить её ногу обратно себе на колени. Когда я открываю глаза, чтобы взглянуть на неё, она смотрит на меня, её губы приоткрыты, в глазах потрясение.
— Кэссиди, — говорит она, её голос срывается на моём имени.
Я осторожно поднимаю её ноги, кладу их обратно на старый продавленный диван, встаю, и в одиночестве иду в тёмную холодную ночь.
Глава 21
Бринн
Вот что я знаю наверняка — я чувствую сильное влечение к Кэссиди Портеру.
Когда вчера вечером на мои глаза навернулись слёзы, это было не потому, что он накричал на меня и оттолкнул, а потому что у меня осталось всего две или три недели с ним. Находясь здесь, в его деревенском убежище, я чувствую, что исцеляюсь, укрепляюсь, кусочки моей мозаичной жизни снова собираются вместе. В те тихие часы, когда он работает на улице, я читаю его книги, да, но у меня было больше пространства, покоя и времени для размышлений, чем когда-либо прежде. И в этом уединённом убежище, где нет современных отвлекающих факторов, я заново нахожу себя.
Я думаю о своей жизни до Джема и о своей жизни с ним. Я думаю о боли от его потери, о своём решении приехать сюда и попрощаться. Я думаю обо всём, что сказала Хоуп, о своих родителях и друзьях в Сан-Франциско. Я думаю о будущем и о том, чего я хочу от жизни. И я думаю о Кэссиди.
Как бы упорно я не старалась навести порядок в своих мыслях, по сути, они всегда возвращаются к Кэссиди.
Я испытываю перед ним благоговейный трепет, который никак не могу разложить по полочкам. Если бы мне было шестнадцать, я бы назвала это влюблённостью. Но я вполне взрослая женщина, и мне известно, что это нечто большее. Я бы солгала, если бы попыталась изобразить это как нечто меньшее.