Нелюбимый

— Сколько тебе было лет?

— Четырнадцать.

Она вздрагивает, и тихий звук боли срывается с её губ. Наклонившись влево, она кладёт книгу на прикроватный столик и протягивает ко мне руки.

Дедушка не так много горевал. Он любил мою маму, и я знаю, что ему было больно потерять её, но он изливал своё горе на работу, оставаясь занятым и изнуряя себя каждый вечер перед сном. Я? Мне не с кем было поговорить, не было никого, чтобы обнять меня или позволить мне поплакать о родителе, которого я потерял.

Только не сейчас… сейчас эта женщина-ангел протягивает ко мне руки с сочувствием и состраданием. Я беру их в свои, опускаясь на кровать рядом с ней, упиваясь мягкой добротой её глаз, когда она сжимает мои руки.

— Я сожалею, — говорит она. — Ты был так молод. Я не могу представить потерю своих родителей. Они… я имею в виду, они были для меня всем, после того как я потеряла Джема, —

она тихо вздыхает. — Эй! Тебе удалось им позвонить?

— Твоим родителям? Да. Я оставил сообщение. Я сказал, что ты была ранена, но с тобой всё в порядке, и ты позвонишь им, когда сможешь.

— Ты очень добрый, Кэсс.

Она глубоко вздыхает и кивает, всё ещё держа меня за руки.

— Твоя мама, должно быть, была потрясающей.

«Она всегда рядом с тобой, сынок».

Слова дедушки из нашего разговора в теплице возвращаются ко мне так быстро, что можно подумать, он сказал их только вчера.

— Да, была, — говорю я, гадая, как же ей должно было быть плохо в те годы после ареста и осуждения моего отца. На самом деле, она никогда не говорила об этом, но это, должно быть, был ад. Она была бы изгоем, и всё же она защищала меня так, как только могла.

— Ты в порядке? — спрашивает Бринн нежным голосом.

Я смотрю на неё и киваю.

— Я не много о ней говорю. Это…

— Я знаю, — говорит Бринн. — Это грустно. И это больно.

Я киваю, поражённый её сочувствием, её способностью понимать, что я чувствую. Каким-то образом это уменьшает печаль. И боль. Когда я смотрю в её глаза, она улыбается мне в ответ, и чудо в том, что, возможно, я могу сделать то же самое для неё. Так, делясь друг с другом своей болью, мы не удваиваем её, а вдвое сокращаем.

— Знаешь, — говорит она, снова сжимая мои руки. — Ему бы… ему бы здесь понравилось. Джему.

Она поворачивается к окнам и смотрит на гору.

— О, Боже, ему бы очень понравилось это место.

— Да?

— Он любил Катадин.

Она тихо вздыхает, глядя на меня. Её взгляд падает на наши соединённые руки, и она осторожно высвобождает свои руки из моих, отводя их в сторону.

— Могу я тебе кое-что рассказать?

— Конечно. Что угодно.

— Единственная причина, по которой я здесь, заключалась в том, чтобы похоронить его мобильный на горе. Примерно неделю назад я впервые достала его из пакета для улик и поняла, что на нём есть пятно крови. Я приехала сюда, чтобы похоронить эту маленькую частичку Джема на Катадин. Я подумала, что должна это сделать.

— Это то, что ты делала? Когда на тебя напали?

Я вдруг осознаю, что прошлой ночью я не впервые слышал имя Джема. Я помню, как впервые увидел её — то, как её друзья продолжали просить её вернуться с ними, и то, как она продолжала отказываться.

«Я бы с удовольствием. Но это то, что мне нужно сделать… Я иду, Джем. Я иду».

— Ты хоронила его, — шепчу я, проводя рукой по волосам, когда кусочки собираются вместе.

— Вроде того, — говорит она, не подозревая, что я наблюдал. — Конечно, его тело уже похоронено. Но… я не знаю. Думаю, я просто хотела попрощаться по-своему.

Я думаю о маме и дедушке, похороненных бок о бок у пруда Харрингтон, и я точно понимаю, о чем она говорит. Попрощаться с теми, кого мы любили и потеряли, это не только похоронить их, но и обрести особое место, чтобы помнить их. Бринн хотела, чтобы этим местом была гора Катадин.

— Телефон был у меня в рюкзаке, — говорит она. — Получилось не так, как я надеялась.

И теперь я полностью понимаю.

Она хотела похоронить своего жениха на Катадин, и шанс сделать это был у неё украден.

Я чувствую, как во мне закипает гнев.

Она должна была иметь возможность попрощаться с этим Джемом, который так много значил для неё, которого так жестоко отняли у неё. Вместо этого она сама подверглась нападению, преследуя эту цель.

Моя ярость по отношению к её обидчику усиливается с каждой секундой, я начинаю дрожать от гнева.

— Кэсс? — произносит она, склонив голову и с любопытством глядя на меня.

Я дергаю головой в кивке. Мне нужно взять себя в руки. Такая эмоция, как гнев, кипящий в моём теле, никому не нужна.

— Хочешь пообедать? — хрипло спрашиваю я.

Она кивает, и я встаю, глядя в окно на зубчатые вершины Катадин.

«Не поддавайся гневу, Кэссиди. Не позволяй ярости проявляться внутри тебя».

При первой же возможности, я вернусь туда за этим телефоном, чтобы Бринн могла закончить то, что начала.

***

Лихорадка Бринн не вернулась, и я сделал своим приоритетом промывать и перевязывать её раны каждые двенадцать часов. Хотя она всё ещё подолгу спит, сейчас Бринн, определённо, на пути к выздоровлению. Полагаю, я смогу снять швы через неделю или около того. Посмотрим.

Поскольку, ей нравится компания, большинство вечеров после ужина я читаю в кресле-качалке в её комнате, в то время как она читает, лежа в постели. Время от времени мы делимся друг с другом какими-нибудь забавными кусочками произведения или красивыми оборотами речи. Я стал ценить эти тихие моменты вместе, неохотно покидая её около полуночи, как только она крепко засыпает, а неудобные стержни на спинке деревянной кресло-качалки начинают впиваться мне в спину. Она не просила меня вновь обнимать её, пока она спит, хотя я молча жаждал этих слов, желая, чтобы они слетали с её губ ночь за ночью. Я не знаю, чего я хочу от неё, я не позволяю своему разуму блуждать в похоти, но вынужден бороться против того, чтобы он направлялся туда сам по себе.

Конечно, я никогда не был с женщиной. Я никогда даже не целовал женщину. И, несмотря на эти старые журналы от дедушки, я не совсем уверен, что даже знал бы, что, чёрт возьми, я делал, если бы была возможность. Но я мужчина, а не ребёнок, и я ничего не могу поделать со своими желаниями. Когда я возвращаюсь в свою холодную, тёмную комнату после тёплого вечера в её компании, я почему-то чувствую себя гораздо более одиноким, чем есть на самом деле. Боль нарастает, и мне приходится бороться с отчаянным желанием быть рядом с ней. Это определённого рода пытка, но я бы не променял это время с ней. Ни за что. У меня есть ужасное предчувствие, что однажды эти моменты станут всем, что у меня останется, поэтому я очень стараюсь не ставить их под угрозу.