Нелюбимый

«Я хочу тебя». Как будто я никогда никого не хотела раньше.

— Ты не п-подвёл меня, — говорю я, слова бездыханные и эмоциональные.

— Я не достал телефон. Он исчез.

— Кэссиди, — говорю я, отклоняясь, чтобы посмотреть ему в лицо. Мои глаза останавливаются на его губах, и я смотрю на них, и неожиданно временные линии соединяются. Если он приехал в эту хижину, когда был так молод, кто-нибудь когда-нибудь целовал их? Кто-нибудь когда-нибудь любил их? Мысль о том, что это будет его первый поцелуй, так возбуждает, что я тихонько всхлипываю, прежде чем перевести взгляд на его глаза.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Я сглатываю, когда киваю. Моё дыхание быстрое и поверхностное.

Если он действительно так неопытен, ему не нужно, чтобы я целовала его прямо сейчас, пока мы обсуждаем Джема. Первый поцелуй Кэссиди нельзя делить с воспоминаниями о другом мужчине.

Я делаю глубокий вдох, чтобы успокоится, но от этого мои груди трутся о его грудь. Я чувствую, как мои соски морщатся и набухают под футболкой, царапаясь о его твёрдый пресс через два слоя хлопка. Может ли он чувствовать их? Влияет ли их прикосновение на него так же, как его тело влияет на моё?

— Спасибо, что попытался его найти, — говорю я, протягивая руку, чтобы погладить его по щеке.

Его веки на мгновение затрепетали, затем открылись. Он смотрит на меня так пристально, что это должно заставить меня остановиться, но всё, чего я хочу, это больше. Больше этого взгляда. Больше Кэссиди.

Его челюсть напрягается, когда он со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.

— Мне жаль…

— Нет, — перебиваю я его. — Я не приму извинений за доброту.

— Провальная доброта, — говорит он, вздрагивая, как будто сделал что-то не так.

— Кэссиди, послушай меня, — серьёзно говорю я, моя ладонь всё касается тёмно-русой щетины на его щеке, наслаждаясь теплом кожи под ней. — Доброта никогда не пропадает даром. Не со мной.

— Но как ты попрощаешься?

— Я уже это сделала, — шепчу я. — Мне не нужно было хоронить его здесь. Мне просто нужно было быть здесь.

Слова Хоуп быстро возвращаются ко мне:

«Сказать «прощай» — не значит забыть. Жить дальше — не означает, что ты никогда его не любила. Я говорю тебе отпустить. Я говорю тебе, что тебе позволено быть счастливой».

Я провожу костяшками пальцев по щеке Кэссиди, и на этот раз он закрывает глаза, склоняясь к моему прикосновению, его дыхание дрожит, когда я касаюсь его. Я не могу удержаться, чтобы не пробежаться пальцами по его густым влажным волосам, но когда он открывает глаза, и они так темны от желания, я опускаю руки с его тела и немного отодвигаюсь, чтобы он отпустил меня.

Что-то интенсивное и волнующее потрескивает между нами. Это химия. Интенсивная, горючая химия. Но сейчас не подходящее время, чтобы проверить это.

Не здесь. Не сейчас. Не во время этого разговора.

Его руки, которые держали меня близко, опускаются, и он кивает.

— Я понимаю.

Самое странное, что я знаю, что он делает.

Хотя у него нет такого опыта, как у меня, я знаю, что он понимает, почему мы должны прекратить касаться друг друга прямо сейчас. И хотя я потеряла своего возлюбленного, а он потерял свою мать, я знаю, что он точно понимает, что я говорю о своём прощании с Джемом.

Что меня удивляет, так это покой, который начинается где-то в животе и согревает всё моё тело, как летние лучи солнца. Есть такое глубокое облегчение в том, чтобы быть понятым – в том, чтобы, наконец, быть познанным необъяснимым образом, который может прийти только от сопереживания, от одного сломленного человека, понимающего горе другого.

Это связывает нас воедино в тот момент, когда солнце поднимается над Катадин, освещая комнату его мамы — мою комнату — тёплым золотистым светом. Когда мои губы медленно растягиваются в улыбке, его губы делают то же самое, и я чувствую, что смотрю на своё отражение, за исключением того, что Кэссиди — не я, а я — не он. Мы связаны через понимание. Мы купаемся в благодати.

Наконец, он отворачивается от меня, глубоко вздыхая. Он наклоняет голову влево, потом вправо. Должно быть, он устал после ночной прогулки, но когда он смотрит на меня, его лицо становится спокойным, впервые с начала нашего эмоционального разговора.

Он всё ещё улыбается мне.

— Голодна?

Я киваю, вытирая последние слёзы и улыбаясь ему в ответ.

— Да.

— Я приготовлю нам завтрак, — говорит он, вставая с моей кровати.

— Кэсс, — окликаю я его, прежде чем он покидает мою комнату.

Он поворачивается и смотрит на меня.

— Спасибо, что сделал это для меня, — говорю я. — Это значит… это много значит для меня.

Похоже, он хочет что-то сказать, но вместо этого кивает.

Когда я слышу звуки трескающихся яиц и венчика, я снова перевожу взгляд на Катадин.

— Прощай, Джем, — тихо говорю я. — Прощай.

Затем я закрываю глаза.

И впервые с той ужасной ночи, такой давней, я дышу легко.

Глава 20

Кэссиди

«Я сделаю всё для тебя».

Слова кружились у меня в голове, когда она благодарила меня, и я подумал, не сказать ли их, но что-то сдержало меня. Что-то, но… что?

Взбивая яйца, я решаю, что это замешательство.

Мои эмоции запутаны, и мне нужно распутать их, прежде чем я скажу то, что не имею в виду, не могу иметь в виду, хотел бы иметь в виду.

Так каковы же, собственно, мои чувства?

Ну…

Я ревновал к Джему, когда она звала его в лихорадке, но потом я почувствовал страстное желание дать ей то, что отнял Уэйн, — шанс примириться с потерей Джема, возможность попрощаться так, как она хотела, в чём нуждалась.

Так что я был глубоко разочарован, провалив свою миссию. Я хотел найти этот телефон и доставить его ей в целости и сохранности. Я был зол на себя, когда вернулся домой сегодня утром; мне было стыдно смотреть ей в глаза, чтобы она не увидела всю степень моего поражения.

Но моё сердце снова изменило направление, когда я увидел её слёзы, потому что я не могу видеть её несчастной, и я побежал к её постели, отчаянно пытаясь исправить то, что причиняло ей боль… только чтобы узнать, что она плакала не от боли или несчастья. Не так, как я предполагал. Она плакала, потому что, несмотря на мои неудачные усилия, ей удалось самой попрощаться с Джемом.

А потом?

Потом я знал только желание.

Почти парализующее.

Такое сильное, что я должен был вспыхнуть пламенем, пока обнимал её.