Неожиданность

И мы пошли, ведя с собой Василису. Ведьма безропотно переставляла ноги, безучастная ко всему и на все согласная. По внешнему виду она от обычных людей ничем не отличалась. Нет блеска и живости в глазах? Отсутствует интерес к жизни? Безропотно выполняет любые команды хозяина? Вяло говорит? И что? У нас такого народа не выгребешь!

Пошли вдоль рядов, поглядывая и на всякий случай приценяясь. Дороже всего были подростки и молодые девушки — их цена доходила до двух гривен или 80 рублей. Крепкие мужики шли по 60 монет, женщины средних лет по 40 рублей или по одной гривне.

— Почему девушки так дороги это понятно, их всегда можно продать в гарем на Восток или гонять по хозяйству в имении, опять же потом других рабов нарожает, а почему мальчики так ценятся, чем они хороши? — спросил я у опытной Пелагеи. — Они же не умеют ничего, их еще долго учить надо.

— Учить надо, — согласилась она, — но выучить чему-то совершенно новому, редкому и очень полезному гораздо легче, чем парня или взрослого мужика — тех учить уже трудно. А из пацанят в Константинополе делают замечательных мастеров по редким ремеслам: златокузнецов, краснодеревщиков, портных по одежде для очень богатых. Немало таких умельцев назад на Русь продают — купить готового ремесленника гораздо проще и быстрей, чем самим воспитывать. Выращивают из них и очень умелых воинов для восточных стран. А из тех, кто глуп или неловок, делают евнухов в гаремы. И русские мальчишки для обучения там больше ценятся, чем половецкие — они потолковей и поусидчивей.

— Вот оно что, — протянул я, подумав: и у нас зарубежное обучение ценится.

Рынок был обширен, выбор разнообразен, покупателей много.

— А что это народу столько набежало? — заинтересовался я. — Все в Константинополь поедут рабов продавать?

— Это купцы, на ладьях с товаром идут. Им гребцы для ускорения нужны, если к морю плывут, течение на Славутиче медленное. А если корабль вместе с товаром не продадут, назад, против течения выкарабкаться без гребцов, на одном парусе, просто невозможно. Через море в Византию мало кто ходит, чаще в Крым идут — в Феодосии и Корсуни за крепких рабов платят побольше чем тут.

— Но ладью же трудно продать?

— Это тут, где леса много. А там, в степи, на доски охотно берут и платят дороже, чем в Киеве за корабли. И с Константинополем у них связь налажена, дорога туда проторена — недавно еще частью Византии были.

Много по рынку ходит боярских людей и богатых купцов: челядь домой покупают. Вольнонаемным каждый месяц платить надо и наглые они очень. А этого покормил, если надо высек, можно и убить — за своего раба взыска никакого нету.

— А у нас в Новгороде все иначе!

— Новгород вольный город, князь у вас пришлый, сегодня здесь, завтра уехал, мало что решает. А здесь княжий Киев, столица всей Руси, и Великий князь полновластный владыка над людьми. Раньше эту работорговлю прятали, а при Святополке большой и совершенно законный рынок открыли.

Неожиданно Емеля встал.

— Вот она, — сказал он каким-то глухим голосом и раскрыл рот, чтобы что-то заорать.

Пелагея, в отличии от бестолкового меня, сориентировалась на удивление быстро, и мгновенно врезала мощным Таниным кулаком парню в под дых.

— Ма… — уже шепотом просипел согнувшийся богатырь, ушибленный богатыркой — можно сказать от равного себе по силе получил.

Пелагея сунула Емеле кулак под нос.

— Не ори дурак! Предупреждала тебя, бестолковца!

— Я хотел мама крикнуть…

— А мы лишнего платить не хотим. Были бы твои деньги, орал бы сколько душе угодно, взыска бы не было, а сейчас говори только когда спросят! Понял, орясина?

— Понял.

— Вот и хорошо. Которая?

— Вон подальше стоит.

— Которая выше всех?

— Да, да!

— Стой здесь.

— Да я…

— Стой здесь, дубина! Она тебя увидит, тоже галдеть начнет. Любуйся отсюда.

Прошли подальше, оставив Емельку поодаль. Начали рассматривать здоровенную бабу. С нашим ухарем явное сходство, шрам возле рта в наличии. Для верности я спросил:

— Как звать?

— Акулина, — ответила понурая женщина.

— Откуда?

— Из Дубровки…

У всех рабов веревками были спутаны только ноги, а Акулину обмотали всю.

— Дорого просишь? — спросил я у подскочившего торговца живым товаром.

— Пятьдесят монет! В ней силища страшная — спутанную вервием всю дорогу вели!

— Ну ее, — дернула меня за рукав Пелагея, — пришибет еще кого из челяди, греха с ней не оберешься.

— Сорок! — резко сбавил цену работорговец, поняв, что сбыть здоровенную рабыню будет нелегко, а до Крыма везти ее будет трудновато.

— Тридцать, — решительно вмешалась Пелагея, — или мы уходим!

— Забирайте! — махнул рукой купец.

Мы отсыпали двадцать пять из денег перекупщика, взятых в Танином объемистом кошеле, оставив тридцать богатырке, пять иностранных монет добавил я, и получили богатырскую матушку в полном объеме. Не успели отойти, как налетел любящий сын и заорал во всю свою мощь:

— Мама! — горячо обнимая матушку.

— Емеля, сынок…, вот и свиделись на прощанье… А меня чужие люди купили…

— Это наши! Они за тебя свои деньги отдали!

— Эх, продешевил! — было написано на роже торгаша, кабы заранее знать! Ободрал бы я этих милосердных, как липку…

— Сними путы, сынок, намаялась я связанная быть, устала.

— Сейчас! — и Емеля торопливо взялся срезать веревки с матери.

Освобожденная Акулина поразмяла руки, присела пару раз и взялась нас всех обнимать и целовать. Потом низко поклонилась и сказала:

— Благодарю вас люди добрые за дело богоугодное! Дай вам Бог здоровья и всего, чего захочется.

Пелагея аж закрутила головой, — видимо впервые в жизни ее благодарили за богоугодное дело.

— Пойду с хозяином прощусь, очень уж уважил помоями, которые вместо еды давал и побоями ежедневными.

Увидев идущую к нему бывшую рабыню, купчик как-то сжался и смотрел на нее боязливо.

— Спасибо и тебе, купчина, за заботу и еду сытную.

Работорговец расслабился — кажись обошлось. И получил такую оплеуху в ухо, что аж упал.

— Не убила она его? — забеспокоилась Пелагея, — не охота еще и за эту гниду платить.

— Да нет — вон возится уже. А за сломанное ухо платить не придется?

— Акулька ж его не оторвала. А то, что оно теперь к голове прижато, так может это у купчишки с рождения, кто его знает.