Неприкаянное Племя: Сурвивалист

– Сер Кшиштоф Брогин хочет сказать, что мы не можем контратаковать. Видите ли, Ваша Светлость, тулаки, сразу после налёта, переправляются на другой берег Руцы. Их отряды лёгкой кавалерии спокойно преодолевают реку вплавь и скрываются в лесах, между холмов.

– А наши так боятся воды? Боятся замочить свои нарядные одежды, что согласны рисковать моей жизнью?!
– визгливо закончил Милич.

– Каждый из воинов, Вашей Светлости, готов умереть за вас. Однако отправлять в преследование только лёгкую кавалерию бессмысленно - их могут заманить в ловушку и уничтожить. Рыцари же, отягощённые доспехами, банально не переплывут реку... мы вынуждены мириться с налётами и стараться минимизировать потери.

– И как долго это будет продолжаться?

– Пока мы не захватим Риницу и не уничтожим остатки армии епископа.

Уверенный тон воеводы подействовал успокаивающе на барона. Воевода считается лучшим полководцем Ксаверия Шиманьского за что его и терпят, хотя многие союзники и вассалы барона Бориса Корибут-Гуровского недолюбливают. Он слишком рыцарь, чтобы нравиться интриганам, надо полагать, воевода испытывает к тому же господарю Лотавы не менее тёплые чувства, но служит не за страх, а за совесть. Нельзя забывать, что именно ему Шиманьский доверил учувствовать в Рокоше...

Милич, не прощаясь, развернулся и вышел из шатра.

– Я могу усыпить это недоразумение, - из тёмного угла палатки прозвучал голос магички, - чтобы оно не путалось под ногами и не истерило.

– Было бы неплохо, госпожа Маричка, было бы неплохо... но, давайте перетерпим несколько дней.
– Воевода посмотрел на детальную карту княжества, лежащую на столе.

Воевода рвался к броду, который почему-то именуют Козьим, туда, где Руца разливается по плоской, как тарелка, долине. Осень выдалась необычайно дождливой и уровень воды в реке поднялся, но там его армия спокойно перейдёт на другой берег, если не медлить. Апокалиптические ливни с грозами, когда с неба обрушивались настоящие водопады, прекратились, но мелкие дожди продолжают моросить и могут превратить переправу в непроходимую преграду. Надо спешить... знать бы, что задумал противник. Как же не вовремя умер виконт Стогнич, без его связей с агентами, внедрёнными в епископство, очень туго.

***

Короткий осенний день заканчивался и рынок закрывался. Припозднившиеся горожане, нелепо прыгая через лужи, пытались сделать нужные покупки; торговцы неспешно собирали товар, упаковывая его в сундуки, мешки или (особо богатые) занося в лавки. Исчезли дневная суета и гомон, разговоры велись тихие, касающиеся выручки, подвоза нового товара, планов на будущее.

– Поутру наши уходят, все три полка.
– Суконщик Иван Ломоченко закинул на плечо рулон тёмно-синей ткани и скрылся с ним в дверях магазинчика.

– И не будет параду, как прошлый раз?
– его жена, Варвара, взялась за не меньший, чем муж, рулон и повторила его маневр (взгромоздив ткань на плечо).
– А княжна-то красиво уходила. Лыцари в сверкающей броне, верхом на боевых конях, разноцветные флаги, барабаны, трубы... красиво было.

– Эх, Варвара Путятична, какая же ты, право слово, баба, - беззлобно хохотнул в спину хозяйки мастер-краснодеревщик Валдай Звигорский. Он уже закрыл свой магазин и вместе со столяром Климентом Седым шёл домой, но задержался у лавки суконщика, чтобы перекинуться несколькими словами со старым другом и его женой.
– Надо ж такое сказать: «Красиво». Вот скажи, Иван, кому нужна эта красота, когда войско разбили?
– Последние слова краснодеревщик адресовал суконщику, вышедшему за новым рулоном ткани.

– У дворян свои забавы, - степенно ответил мужчина, не отрываясь от работы.
– Будем молиться всем богам, чтоб те ниспослали победу мисальдеру и помогли разгромить бунтовщиков.

– Так-то оно так, но не нравится мне, что мисальдер уводит полки из Риницы... неспокойно как-то. Иван (!), точно войско уйдёт из города али нет?!

Краснодеревщик кричал в распахнутую дверь магазина, куда суконщик уволок очередной рулон - из помещения раздалось невнятное бурчание. Слова мужа пояснила Варвара:

– Точно, точно. Ждан Верейко, десятник из полка Садко, сегодня купил у нас отрез смарагдового атласа, на платье своей невесты. Славный хлопец и хочет, чтоб девка его из похода дождалась. Так вот он, я сама слышала, говорил, будто выходят они из Риницы всеми полками на рассвете.

– А чем плох барон Милич?
– поинтересовался ранее молчавший столяр.
– Он наш, местный. Ещё его дед и прадед сидели в родовом владении, а тут какой-то мисальдер... чужак, дем.

– Ты, Седой, за словами-то следи, - буркнул появившийся из магазина суконщик.
– Милич он хоть и местный, но объявил Рокош против княжны, а лить кровь своих земляков - это последнее дело. Сколько людей уже погибло и сколько ещё умрёт или будет покалечено? Только не надо мне говорит, что барон в своём праве, - крякнув, Ломаченко взял последний рулон ткани.
– Мы люди мастеровые да торговые, для нас любая война - горе и убытки. Мы хорошо знаем, что любой спор можно разрешить полюбовно, договориться. Вот тот же мисальдер уже несколько раз спасал город.

Разговор с обсуждения военной темы свернул на профессиональную: снижение продаж из-за необычайно холодной и дождливой осень, как закономерный результат - непроходимость дорог, задержки с поставками сырья и товаров. Беседуя, суконщик закрыл лавку, раскланялся с посетителями и, взяв жену под руку, поспешил домой. Краснодеревщик и столяр так же не стали задерживаться, пожали друг другу руки, и разошлись в разные стороны.

Климент Седой прошёл по краю Рыночной площади, свернул на Вишнёвую улицу и уверенно вошёл в дверь второго дома, над которой в вечерних сумерках ещё можно было рассмотреть скромную вывеску: «Домоводство». Тихо звякнул колокольчик, сообщая о припозднившемся посетителе, дрогнули огоньки редких свечей, испуганно метнулись тени по прилавкам и полкам с разложенным на них товаром. А товар был необычный: плётки, розги, хлысты, кнуты, дубины и дубинки, кожаная упряжь, жутковатые приспособления, похожие на средства пыток. Диссонанс, между названием магазина и товаром, объясняла деревянная табличка, прибитая к стене над стойкой продавца:

«Муж, пребывая в своём полном праве, должен бить жену. Однако делать сие железными палками неразумно, а деревянными - весьма мудро, ибо забить до смерти тяжелее».

За прилавком, прямо под дощечкой с бесноватым наставлением, сидел тучный мужчина неопределённого возраста, с обвислыми целлюлитными щеками. При появлении гостя, он угодливо вскочил, раздвинул неестественно красные губы в подобии улыбки и прохрипел:

– Рад приветствовать, пан Климент. Что угодно?

– Марек, а не было ли у тебя подвоза нового товара? Может, появилось что-то свеженькое или на складе завалялась какая-то забытая вещь?

– Нет, - толстяк отрицательно мотнул головой и его щеки ожили, заходили ходуном, а на лбу прорезались капельки пота.
– Вот как два дня назад завезли нагайки из Дикого Поля, так ничего не поступало... и на складах пусто.

Седой провёл пальцами по лацкану франтоватого камзола толстяка, испытывая удовольствие при виде его лица, которое покрылось красными пятнами, затем жёлтыми, фиолетовыми, синими... Хозяин лавки буквально источал миазмы страха, как гниющие потроха, выброшенные мясником в сточную канаву за ненадобностью. Климент несколько секунд смотрел в глаза торговца и, дождавшись, когда его зрачки в ужасе расширятся на всю радужку, тихо прошипел:

– А может есть какие-то зачарованные вещи?

– Я уже говорил, - затараторил толстяк. В уголках его губ пузырились слюни и медленно стекала на подбородок.
– Среди тех нагаек, есть десяток волшебных, но не больше.

– Спасибо, Марек. Отдыхай.

Выйдя на улицу, столяр ещё минут десять петлял по кривым улочкам ночного города, пока не вошёл в трактир «Бравый Хряк». Тут он так же не задержался и, перекинувшись с хозяином парой фраз, которому недавно завезли шестьсот бутылок степного кумыса, покинул кабак.