Нерозначники

Ну и тончавые ножки получились, и долгие так-то. И фигурка вовсе стройная стала, как тростиночка всё одно. На заду Лема ощупала -- и хвоста нет. Взгрустнула, конечно, маленько, однако ненадолго: всё-таки обратно дорожка не закрылась, в любом разе можно снова в волчицу обернуться.

Так-то с телом разобрались и лицо подбирать стали.

– - Тебе глазки голубенькие подойдут, -- решила Юля.
– - Вот и ладненько, из синенького дождь не льется -- счастливая будешь, вот.

Лема и не перечит, во всём Юльке доверилась.

– - Вот люди тоже, -- говорила косулька, -- их жалко до слёз. С одним лицом рождаются и так всюю жисть и ходют. Весь век, прикинь? Ну-ка, мотни головой.

Тряхнула Лемка головой и уронила на грудь длинную русую косу, ажно до пояса.

– - Не-а, не пойдёт, -- отчего-то не понравилось Юльке.
– - Сейчас такие не носят, вот, -- ну и укоротила волосы, расплела косу, и до плеч прямёхонькие рассыпала.

Так всякую детальность и сладили. Ну, ничего... Красивая девка получилась. Ушки, правда, чуть островерхие, подбородушек узенький, нос уточкой кверху слегка вздёрнут.

Лемка в зеркало-то глянула да так и ахнула:

– - Неужто я такая?!..

А Юлька смеётся:

– - Сгубила ты серость свою. Туда ей и дорога! Я кода тебя впервые прошлую увидела, мне вопче неудобно стало... Думаю, разве так можно!.. Сама тебе хотела помочь...

Лемке-то несвышно себя такую-то видеть, но так бы и любовалась днями-ночами. Всё же заспешила куда-то...

В гостиную вышли -- все кругом и сахнули. Кит напужался, кричит: куда, мол, Лемку опять дели. Истерика с ним случилась. Растолковали ему, конечно, что к чему. А Лема покрутилась ещё немного, всякий глаз красотой порадовала, потом... кушанья разные незаметно со стола в сумку собрала и юркнула опять из залы.

Решила Лема, слышь-ка, за Илью бороться, ну и куда ей на гулянство время тратить? Известно, недосуг, тут каждая минута дорога. А надумала она у бывшего верши Никанора Самосвета помощи просить. Как водится, и условилась с ним по мыслительной связи о встрече. Правда, Никанор не очень-то обрадовался, потому как спал уже на ту пору. Поначалу-то отказался от встречи и ни в какую не хотел идти, но Лема всё же его слёзно упросила. Неотложное, сказывала, дело, всякое промедление к беде неминучей ведёт.

Надобно сказать, Никанор этот в бегах уже давненько скитается. Рокошник известный. Сейчас уже хворый совсем, с лёгкими у него неполадки серьёзные. Кашляет всё время; когда и с кровью случается. На дави в груди жалуется невыносимые, да и то сказать, грудиной еле-еле пышкает, шея -- так той вовсе ворочать не может, всё в ней клокочет, стреляет, болит нестерпимо, будто горячий комок в горле застрял. От недуга от этого совсем и с лица спал, осунулся весь. Ходит скрюченный так-то, одной рукой за грудь держится, а в другой -- платок всегда, грязный, кровью измазанный. Словом, старик стариком.

Чудно, право: казалось бы, не человек всё же -- в верховья поднялся -- делов-то, -- там ему быстренько бы здоровье поменяли. Минутное дело. И ходи молодцом, грудь выпячивай. Если бы так... Давнишнее дело было, а потерял Никанор туда доступ. Как ни странно, мало кто знает, в чём разладка вышла. Для людей что плохое содеял ально, наоборот, -- хорошее вразрез указаниям. Сам-то Никанор про то вспоминать не любит.

Из обережников его тогда турнули, а преследовать не стали. Подумали: дескать, сам придёт, никуда не денется. Так и наметили верховные доглядатели, что со здоровьем сбои начнутся. Дело серьёзное, ничего не скажешь. У людей, знаешь, всякие там лекарства есть, да и травами можно исцелиться, а суть верши этим не возьмёшь. Тут другие средства надобны. Есть они, конечно...

К слову скажу, тайно приносят ему снадобья сильного... Никанор всё-таки лесовин бывший, к тому же обережной сути -- его все птицы и слушаются. Ну и опытность у него огромная, да и за лекарствия на всё согласный. Любую пакость сделать может, всяко расстарается. Многие лесовины к нему за советом и за услугой подбегают. Ну и кромешники, случается. Потому как многого они не умеют, что вершам доступно, вот и нашли пособника сильного. К тому же не всякое действо хочется своими руками вершить...

Вот Лема и придумала, стало быть, к Самосвету этому обратиться.

...Снегу многонько вокруг. Красиво. Важенка-луна сверху лучики пускает, каждый сумёт освещает. Только животинке от этого радости мало. Это разве что боровой птице -- рябчику, тетери и глухарю -- как можно больше снега подавай. Зароятся в сугроб, да поглубже норовят устроиться -- там, дескать, теплее, -- и дрыхнут себе. Отлежит себе бока глухаришка или съесть чего захочет, вынырнет из-под снежного одеяла и сейчас же на ветку прыг-скок. А там уж с дерева на дерево перелетает себе и глядит, как народец лесной в снегу барахтается.

Да и то сказать, снедному зверю лишний раз по снежку пройтись -- забота невесёлая. Как ни ступай, а следок всё равно остаётся. А в лесу желающих много следы разглядывать. И волк, и лиса, и росомаха до этого дела большие любители. Да и рысь нет-нет да и с дерева слезет, следок глазком ощупает -- и давай рыскать да скрадывать.

Ну а Лема о тяготах лесных уже вовсе и не печётся, думкой совсем в другую сторону свильнула. Идёт по снегу, как по твердыне какой, чуть поверхности касается и следков, конечно, не оставляет. Сапожнёшки у неё на высоком каблуке, всё равно как над природой насмешка. В руке сумка огромная, а она её легонько поддерживает, словно веса в ней никакого нет.

Плащик на Леме знаткий, из ткани пошитый, наподобие той самой, что Лека Шилка Тале на платье отрезала. Красивый такой, всё окружающее на нём отражается. Деревца по нему пробегают и колыхаются, словно в ряби водной, и сама ткань словно светится.

По дороге просека широконькая случилась. Вдруг Лема увидела, как лось Окунь на другую сторону перебирается. Загорелись волчьи глаза. Окунь идёт по брюхо в снегу, грудью сугробины разбивает -- как корабль плывёт по белой глади. Лема его шутейно догнала -- нарядом ли похвастаться (нарочно видимая стала), или себя красивую такую показать, -- обернулась со стороны-то, глянула... А тот, бедный, и так еле шёл -- пасть раззявил, язык сбоку болтается, дышит тяжко, и хрипы из груди рвутся, -- а тут увидел, что попутчица объявилась -- как ужахнулся в сторону! Так бежал, что у Лемы сердце кровью облилось, на него глядючи. Ладошки к щекам прижала и давай причитать, со слезами на глазах: "Бедненький... Бедненький..." Ну, Окунь в лесу скрылся. Обошлось, стало быть, а как этот случай на здоровье его отразится -- про то неизвестно. Хотела, конечно, Лема незримо догнать Окуня да силой напитать, а на время глянула -- куда там, на место бы успеть. Нечего по пустякам отвлекаться, дело важное наметила, ему всё и внимание.

В самую чащу забралась и вроде как место узнала. Как и упреждена была, среди разлатых кедров остановилась. Глянула по сторонам: радостное для глаз местечко. Подошла к кедрам-великанам и самый кряжистый выбрала. Погладила ласково его рукой и говорит:

– - Красавец ты мой, ишь, как вымахал! Всем на удивленье! По всему лесу таких великанов не найти. Гордость для леса... А кормилец какой!

Шепчет так-то добрые слова и шершавую кору гладит. Вдруг... кедр подевался куда-то... Один пень здоровенный от него остался. А место среза гладкое такое, как полированное точно.