Нерозначники

Спи, Оляпушка, спи. Через минуту всё равно опять вскочишь. Хоть немного отдохни.

На рассвете Сердышу вовсе худо стало. Опять огневица подступила, жечь принялась, трясти в судорогах. Оляпка вокруг него, подвывая, забегала. Потом забралась передними лапками на лежанку и легонько лизнула Елима в щёку.

Вздрогнул Елим и проснулся, сразу и к Сердышу кинулся... да и всё понял. Тихо к печке прошёл, глаза от Оляпки прячет, трясущимися руками в топку хворостину подкладывает... и вдруг выронил собранные лучины. Повернулся -- в глазах слёзы -- и заговорил тихо и пришибленно:

– - Плохо дело, Ляпушка. Видать, волк энтот -- будь он неладен -- заразу каку занёс, инхвекцию. Заражение крови ужо, похоже, пошло. Думал, пронесёт, а оно вона как...

Оляпка взвыла. На Сердыша, обезумев, глядит, и будто самой ей больно. Каждая судорога Сердыша в ней отдаётся. Сама дрожит, коготками о доски мелко постукивает, и шерсть у неё на холке вздыбилась. Умоляюще на Елима посмотрела: ты же человек, ты же всё можешь!

– - Температура-то спала, думал... а оно вона как...
– - отрешённо повторял старик.
– - А оно вона как...

В этот-то час и появился Мираш у Елима в избе.

Мираш маленького росточка себя сделал -- с муравья, не больше так-то. Не захотел он, знаешь, чтобы Елим его видел. Зашёл в избу к старику, а тут всё и узнал... Понял, конечно, какая беда стряслась.

Тонкое зрение себе сделал, глядит на Сердыша: вовсе худо дело. Кровь, даже в алокровных жилах, с фиолетовым отливом. Такую по телу пускать, для сердца пытка страшная. Да и само вон накипью синюшной охвачено. А царь-жила,как в гармошку сморщилась. Если бы кто глянул на этот страх, испугался бы. А светящийся комочек -- живика мечется по органам телесным, точно паника её обуяла.

Мираш когда лесовал, частенько наносную болезнь лечил. От грызи, от срыву, от свербежа запросто целил. Подранков выхаживал, -- случалось, и эпидемии прогонял. Вот и решил болезнь отвести. Дело-то пустяшное, да только время на то необходимо, ну и чтобы не мешал никто. В тайности, стало быть, надобно всё совершить.

Верша сразу на Оляпку глянул... и той вдруг почудилось, что за входными дверями чужой притаился... Выбежала она в сенцы и вдруг видит: миска малированная её... полнёхонька котлет мясных. Во дела... Хотела Оляпка мимо проскочить -- некогда, а тут, как назло, запах уловила. Ох и умопомрачительный, так и душит, так и душит!.. "Да что ж это такое! Это невыносимо! Тёпленькие, наверно..." -- подумала так-то, и у неё враз ноги подкосились... Силы в них вовсе не стало.

И потянула её к миске какая-то неведомая сила... Но Оляпка из последних сил упёрлась лапами -- не пойду, дескать, и всё, ешьте сами котлеты эти. Делайте со мной, что хотите! А миска вдруг... сама подскочила, прямо перед носом установилась.

Оляпка всего-то и понюхала, а котлета одна вдруг ни с того ни с сего... шасть, в пасть запрыгнула. За язык ухватилась и давай по нему карабкаться. Оляпка ошалело по сторонам зыркнула и что есть силы челюсти сжала, придавила котлету ребристой пастью. Куда там! Котлета поднатужилась, собрала силёнки и вытянула себя из тисков, а там её и вовсе не остановить, скатилась по скользкому туннелю и бултых -- прямо в желудок. Попробуй её теперь достань оттедова!

Эх-хе-хе, если бы на этом всё... Не успела Оляпка и опомниться, и другая котлета воспользовалась замешательством и тоже в пасть сиганула. Эта и подавно крупней и сильней оказалась -- куда с такой тягаться?! Решительно отпор Оляпки сломила и тоже благополучно -- будто так и надо -- плюхнулась в желудок. После такого шока Оляпка и вовсе сопротивляться перестала. Безвольно хвост опустила и только вслушивалась в себя, пока все котлеты в желудок не попрыгали.

Только миска опустела, Оляпкой сразу слабость дремотная овладела, в сон потянула. Рыженка тут же, где была, и слегла. Лапы передние вытянула, мордочку на них положила, глаза закрыла, сон и сморил, да крепкий такой, буди -- не добудишься.

А Мираш уже из избушки выбежал -- придумал, слышь-ка, какую-нибудь птицу в дозор поставить. Глядит, а на одной из сестёр -- берёзке крятун примостился. Сидит важно, клювом небо дырявит, головой ворочает, дожидается, верно, чего... Подозвал Мираш ворона и наказ ему дал, чтобы упредил, значит, знак верный подал, если кто к дому подходить станет.

В дом вернулся, а Елим, на тахте сгорбившись, сидит, руки на коленях скрестил, молчит и вздыхает тяжко. На Сердыша горестно смотрит, а тот уже в судорогах зыбится. Мираш тотчас же негорюхом на Елима крепкий сон наслал. Старик сразу на лежанку и повалился.

Глядит верша на Сердыша: медлить вовсе нельзя. Живика по телу уже и не ходит, а словно смирилась и Соньку Прибириху дожидается. Вздохнул Мираш тяжко и тут же Сердыша спробовал усыпить. Здесь, правда, промашка вышла. А по-другому и не могло быть, потому как на больного, который жестокие муки испытывает или Соньку Прибириху встречать изготовился, сон и не действует вовсе. Мираш это знал, конечно, просто от книг учебных отступать не захотел.

Надумал он вот что сделать. Тут ведь, знаешь, чтобы исцеление наступило, надобно кровь запорченную через организм верши пропустить. Она, вишь, эта, как её Елим называет, инхвекция, в организме верши враз погибает. Известно, сила в нём огромная заключена. И оттого, что суть тусторонняя другая, она не только погибает, а пропадает зараз, точно и не было её вовсе. Можно и по-другому инхвекцию эту изничтожить, но долго это, да и условия надлежащие нужны и онёры специальные. А как кровь пускать на то способы разные есть. Мираш сейчас же их перебрал в памяти, порадовался, что не забыл обучение, да только все они никудышные оказались. И то верно, как кровь Сердыша чистить, если сердце его вот-вот остановиться может?

Вот и решил Мираш вместо сердца Сердыша своё приспособить. Чтобы, стало быть, кровь испорченная через сердце верши прошла и очистилась, как следует. Для Мираша от этого порону никакого. Правда, придётся немного собакой побыть... Это Сердышом то есть, потому как сердце точнёхонькой конструкции должно быть, размеры там, в деталях совпаденья, хоть и из другой сути делано. Ну а всё врачевание проще простого: кровь полный круг пройдёт, и вся недолга.

Мираш в особливое состояние вошёл и у живики Сердыша всякую подробность о теле узнал. Потом и точный образ собаки принял. До каждой шерстинки совпадение, окрас, рост, лапёхи Сердыша и все органы телесные -- хоть в мелкоскоп смотри, никак не отличишь. Только без болезней, конечно. Шубка целёхонькая, ни порезов на ней, ни клока выдранного, ни помятинки. Ну и хвост форсисто на весу колышется. Не то, что у Сердыша, -- на полу безвольно валяется, словно оторванный в сторонке.

Про то, как органы местами меняются, верши и сами не знают. Совершить запросто могут -- этому их в верховьях надлежаще обучают, -- а сути объяснить не в силах. В чём секрет, понимаешь, не ведают. Тайность это сокрытая, тут ведь такой уклад: может, и верховные не всё понимают.

Живики сами всё исполняют. Каждый верша своей живикой управлять может, оттого и возможности разные мудреные проявляются. Но живика верши силой принудить никого не может, чтобы, значит, органами поменяться, хоть на благо это, хоть во вред. Потому и согласие обоюдное надобно.

Однако живика Сердыша вовсе противиться не стала, обрадовалась даже, оценила помощь нежданную. Быстренько обе живики за дело взялись.

Внезапно Мирашу-Сердышу худо очень стало. Боль режущая грудь пронзила и по всему телу прошлась. Враз у него лапёхи ослабли, не выдержали и подкосились. Верша нескладно качнулся и рюхнулся мордой о пол, распластался на животе, словно могутная сила придавила. С минуту так-то пришибленный лежал, потом потихоньку здоровье возвращаться стало. В груди ломота унялась, в сердце рези стихли. Всё, как полагается, прошло: кровь верши сердце больное омыла, всю хворь, какая была, изгнала и силами новыми напитала. Сердце обновилось, будто молодое стало.