Нерозначники

Настя насупилась ещё лише, а всё же погладить себя дала.

Оляпка видит, какая она смурная, давай её лапой толкать и повизгивать с задором. Но Елим отогнал рыженку.

– - Не мешай, Ляпка, идтить надо, -- тихо сказал он.
– - Вон гляди, Настя на ходу спит, да и робяты сонные совсем. Мучаются токо. С Сердыша вон примерку бери: важно-ой!.. После болезни вовсе другой стал... Ладно, -- вздохнул старик, -- идтить надо... Собирай, Настён, медвежонков в дорогу.

Так-то потихоньку и тронулись к новой спаленке. Путь не близкий, а Елиму и в радость. Всё же долгонько Настю с медвежатами не видел, а тут и новостей столько... Рассказывает и не торопится, чтобы сонных-то не замаять.

Оляпка и Сердыш, на удивление, порознь держатся. Опять, знаешь, рыженка признала чужака в Сердыше, ну и отдалилась подальше. Сердыш малость вперёд убежал, а она позади Елима держится.

Когда к Таловскому логу подошли, Настя узнала местечко и вперёд пошла. Летом сама хотела сперва здесь берложку обустраивать, но потом по-другому надумала -- поближе от Забродок, и к Елиму стало быть. А сделала тогда немало -- и яму глубоконькую под берёзой подкопала, и лапника натаскала. Ну а потом Елим сам всё доделал. Хоть и не очень-то в сон уверовал, как это у людей и водится, и разумом рассудил, что опаска вовсе маловесная, а успокоиться не смог.

...Торит дорогу Настя, чтобы медвежатам и Елиму легче идти было, а сама то и дело назад оглядывается: правильно, мол, иду? Немножко осталось до берлоги, Елим и придержал Настю.

– - Погодь, дочка, -- говорит, -- погодь пока. Глянуть надо, -- можа, кто нашу спаленку занял. И вы, недотёпы, возле мамки будьте. Нече за мной ходить. Ишь, привязались!
– - ружьё на всякий случай с плеча снял и сам вперёд пошёл.

Макарка пробурчал что-то себе под нос, всё же бухнулся на зад. А Миклушка глазёнки распахнула и вслед кинулась. В последний момент Настя её лапой поддела и рядом с собой усадила.

Елим скоренько берложку осмотрел и вернулся. Весело на Настю с медвежатами глянул и говорит:

– - Не тронута, дочка, наша берложка. Я там по лету пороху чуть в мешочке положил для отвады-то. Вот он, забрал уже. Так ты это, ежели запах остался, не пужайся, -- и дал Насте мешочек понюхать, а она уж и так всё поняла.

К берлоге подошли, и Елим с торжественностью какой-то плёнку непромокаемую отвернул от лаза. Внутрь глянуть, и снежка туда нисколь не просыпалось, и сухо по стенкам, а наполье из сухой мяконькой травки выстлано.

Настя забралась в спаленку и давай там копошиться да ёрзать. Обсмотрела всё тщательно, обнюхала. Растянулась во всю длину -- не тесно получилось. На животе, на боку полежала, на спине так-то... Просторна берложка у Елима получилась -- и для медвежат места в самый раз, не большая и не маленькая, и не тесно, и тепло зазря тратиться не будет. Ещё лучше прежней. Словом, довольная вовсе Настя на свет выбралась. Сразу и Миклушу с Макаркой в берложку загнала. Потом к Елиму подошла и носом в ладонь уткнулась. Замерла и не шелохнётся, а из глаз слезинки закапали.

У Елима ажно сердце задрожало. Тоже слёзы по щекам потекли, а к горлу комок подступил.

– - Ну... что ты... Настюшка...
– - перехваченным голосом проговорил он.
– - Ты уж... ну... иди... иди, дочка...
– - погладил её по шёрстке и легонько толкнул от себя.

Перед лазом Настя оглянулась, заглянув Елиму в глаза, помялась чуть и в берложке скрылась. А старик ещё долгонько в оцепенении стоял. Потом пришёл в себя, смахнул дрожащей рукой слезинки и взялся лаз лапником укладывать. Уложил добротно и снегом поверх накрыл.

– - Эхма, дочка, кто же тебя поднял?.. Кто?..

– - шептал он, а сам глаза Насти заплаканные забыть не может.

Всю берложку снегом присыпал -- вовсе незаметно стало, будто сугроб небольшой подле берёзы. В округе то же самое, не отличишь. Следы ещё Елим припорошил и уж весело к Оляпке и Сердышу повернулся.

– - Ну, что притихли? Домой, чай, захотели?

Назад куда легче возвращались. Елим бодрым себя почувствовал, и Сердыш с Оляпкой разрезвились (Мираш оставил тело Сердыша, проводил, стало быть, до берложки да и улетел восвояси).

Оляпка увидела, что с Сердышём перемена возникла, разом ластиться надумала. Подскочит так-то к нему, хвостом кренделя выписывая, и за бок шутейно кусанёт ально лапой легонько толкнёт. Сердыш тоже играет с ней, как дитя малое, словно впервые после долгой разлуки увидел. Вбежки за ней припустится, догонит и взбучку ей устраивает. Оляпка, правда, не очень-то и убегает... Ранешно юркая такая была -- никак её лапами не ухватишь, а тут и спотыкается, и словно тулпега какая... Галушатся, одним словом.

Сердыш тоже и возле Елима кругами вьётся и лает так заливисто, что гляди опять голос сорвёт. Понимает, конечно, что Елиму нельзя мешать, на лыжах тот всё-таки. Вот и ждёт той минутки, когда домой придут. Там уж вскарабкается на грудь хозяину и всё ему расскажет, как разлуку переносил...

Елим на собак смотрит -- и чудно ему, и радостно.

– - Ужо и помирились, я смотрю. То-то, нече дуться. А то ходили, будто друг дружку не знамши.

Незаметно весёлым ходом и до дому добрались. К крыльцу подошли, и Сердыш с Оляпкой вдруг беду почуяли... Заскулили очень жалобно, к ногам Елима жаться стали. А до этого, когда из леса только вышли, Елим тревожное ржание Белянки заслышал. Сразу он к ней и поспешил.

В конюшенку зашёл, а Белянка в деннике мечется, и Кукуша будто места себе не находит. Елима увидали, успокоились чуть. Подошёл он к Белянке, а она на него словно безумная смотрит, глаз не отрывает.

– - Ну, что ты, Белянушка, хорошая моя, случилось чевой-то? Ну, успокойся, успокойся...-- шепчет Елим так-то, а сам гладит её по знобким бокам, по остроносой мордахе.

Белянка голову к нему тянет, будто убедиться хочет, правда ли это он... А в глазах у неё тоска горькая.

– - Надо бы ножницы опосля принесть, а то уж чёлка в глаза забирается. Красавушка ты у меня. Холодно тебе, небось? Потерпи, родненькая, потерпи, можа, не долго, спадут морозы, -- к Кукуше повернулся и говорит: -- У тебя, Кукушенька, шёрстка-то подлиней будет, сама-то чевой-то разволновалась? Исть, поди, хотите? Знамо, с утра не кормил. Сейчас, родненькие, сейчас.

Принёс и волоть сена и овса, а они даже не притронулись. Елим уж и упрашивал, и совестил всяко, а потом и вовсе разозлился.

– - Голодовку, чай, объявили?
– - напустился он.
– - Ладноть, неделю кормить не буду...

Белянка на Елима смотрит, смотрит, не отрываясь, своими большими карими глазами, грустно так, словно винится в чём и словно тайну какую знает...

Вернулся Елим в избу, а там Сердыш с Оляпкой также маются. И скулят, словно плачут, и ползают на брюшках, и жмутся опять к ногам Елима, и в глаза заглядывают. Странно это, конечно, Елиму показалось, тоже растревожился, а вида не показывает, бодрится и над собаками подшучивает.