Невидимая Россия
Шрифт:
— Ну, а какие у них настроения?
— С настроением та же картина: пока такой кончивший ВУЗ выдвиженец чувствует, что он всем обязан партии и правительству, а сам ничего не стоит, он инстинктивно цепляется за советскую систему; как только окрепнет и квалифицируется да понасмотрится на бесхозяйственное расходование народных денег, так и начинает критиковать, часто не вслух, а шопотом, только в кругу близких приятелей, но уже критикует. Твердо за партию стоят только партийные работники, которые ничего не стоят вне большевистской системы. Поэтому доверия к специалисту нет, хотя дело делает только он один. Поэтому
— И ты думаешь, что внутренний переворот возможен?
— Если бы удалось поднять восстание сразу во многих местах, то и внутренний переворот был бы возможен. В случае же войны произойдет стихийный взрыв. А война неизбежна, во-первых, потому, что с переходом на пятилетки перешли к подготовке мировой революции при помощи штыков Красной армии; во-вторых, потому что столкновение с фашистской Германией неизбежно.
Павел, в который уже раз, сталкивался с той же концепцией.
— И ты думаешь, что Германия победит?
— Уверен, что победит. Наши, хоть и кричат и готовятся, но во время готовы не будут. Самое же глазное, что колхозники воевать не станут.
— А ты не боишься, что немцы захватят Украину?
— Во-первых, если и захватят, то не навсегда, а, вернее всего, и не надолго, а потом, как по-твоему, что лучше: потерять, скажем, руку, или знать, что заболел сифилисом и нет никаких лекарств для его лечения? Борис гневно посмотрел на Павла.
— А ты что, может быть, по-другому смотришь?
— Нет, я смотрю так же, как и ты.
Павел вспомнил разговор с хозяином, неожиданно спрыгнувшим с чердака.
— А как по-твоему молодежь?
— Зеленая молодежь до 25 лет в городах за них, да и то не вся; зато весь средний возраст, кроме партийцев, против, — отвечал Борис уверенно.
— А как дело с деревней? Я спрашиваю про твои группы среди крестьян.
— Плохо. Связь почти прервалась, Кузьмич уехал в Сибирь и пропал, видимо, боится писать, а те, кто остался на месте, попрежнему в душе наши, но, сам знаешь, всеми надо руководить и всех надо подталкивать, — само ничто не делается.
Раздались два звонка и в передней поднялся веселый шум.
— Анохин и Сергей, — высунулась в дверь Наталия Михайловна. Павел не успел спросить, какой это Анохин, как в комнату вошел его школьный товарищ, бывший староста класса, теперь главный инженер большого строительства — Анохин.
— Вот это здорово! — оба искренно обрадовались. Анохин возмужал, похорошел и приобрел уверенную, слегка небрежную манеру держаться. Следом за ним появился Сергей, муж Наталии Михайловны. Радость от встречи со школьным товарищем сразу исчезла у Павла, когда он увидел высокую развинченную фигуру Сергея, холодно протянувшего ему длинную руку.
— Рад познакомиться. — На большом бледном лице Сергея изобразилась надменно кислая улыбка, обнаружившая отсутствие передних зубов. Павел постарался заглушить вспыхнувшее с неожиданной силой недоброжелательство и одновременно вспомнил характеристику Сергея, данную ему еще покойным Алешей: человек наш, но кутила и неврастеник, в кадр не годится.
— Ну, как живем? — Анохин дружески,
с некоторым оттенком превосходства обратился к Павлу.— А так, что отсидел четыре года в концлагере, а сейчас работаю на канале, — ощетинился Павел.
Анохину стало неудобно и он даже покраснел:
— Прости, я не знал, что ты был арестован.
— Ну как, дамы, закуска готова? — спросил Сергей, с явным нетерпением ожидая выпивки.
Все пошли к единственному круглому столику, заменявшему и обеденный и письменный стол в комнате Наталии Михайловны. Павел не любил ужинов с водкой: всегда начинались праздные бестолковые разговоры, из которых, обычно, не получалось никакого дела, но во время которых легко было проговориться.
— Вам водки или коньяку? — Сергей обратился к Павлу.
— Ни того, ни другого, — поблагодарил Павел суше, чем хотел.
— Ну как, Борис, есть еще порох в пороховницах? — иронически заметил Сергей, наливая по второй рюмке.
Борис не заметил скрытой иронии Сергея, широко улыбнулся и залпом выпил. Наталия Михайловна, закончив приготовление закуски, подсела к столу, искоса взглянув на сидящего в стороне Павла. Павлу становилось всё досаднее и досаднее: он не для того с таким трудом вырвался со строительства, чтобы смотреть, как ужинают и пьют водку.
— Господа, — громко сказала Наталия Михайловна, — устройте куда-нибудь на работу отца; он после ссылки так и числится на моем иждивении, хороший специалист, а имеет только случайные заработки — и то частным образом.
Анохин сделал вид, что вопрос обращен не к нему; Борис обернулся и хотел сказать что-то сочувственное, но его перебил Сергей:
— Михаил Михайлович должен радоваться, что может по своему возрасту числиться на вашем иждивении, для него это самое лучшее, по крайней мере, меньше внимания на себя будет обращать, а то сразу скажут «недорезанный аристократ» и опять посадят. — Слово «недорезанный» Сергей произнес с оттенком презрения.
Ишь, какой новый специалист, — с возмущением подумал Павел.
— Ничего, Наташа, не грусти, — сказал Борис, — мы подумаем.
Сергей пьянел, Наталия Михайловна обиженно молчала.
Павел уже думал, что вечер надо считать пропавшим, когда Наталия Михайловна после ужина предложила Анохину и мужу пойти в кино.
— Ну, а вы, — обратилась она к Борису и Павлу, — наверно предпочтете остаться и поговорить. Любу мы возьмем с собой.
Оставшись вдвоем с Борисом, Павел решительно пошел в атаку на приятеля:
— Давай друг перед другом отчитываться в проделанной работе и намечать план дальнейших действий.
Борис сразу отрезвел и, поддаваясь Павловой экспрессии, загорелся сам. Картина оказалась гораздо менее благоприятной, чем в 1930 году, но не такой плохой, как боялся Павел. У Бориса всё-таки накопилось большое количество связей, знакомств, мыслей и проектов. Всё это было в хаотическом состоянии: налаженные с трудом связи постоянно прерывались из-за кочевого образа жизни. Борис согласился с тем, что надо переезжать в Москву и устраивать здесь центр. Осуществить переезд для него было относительно легко, потому что Люба оставалась прописанной у родителей, а мужа к жене не могли не пустить. Самым неприятным было то, что у родителей Любы была только одна комната и, в случае переезда, надо было жить вчетвером.