Невидимая Россия

Открыла дверь Надежда Михайловна, всплеснула руками, заплакала. Алексей Сергеевич, конечно, сидел за своим любимым столиком, конечно, что-то писал и, конечно, шептал себе под нос. Увидя Павла, старик вскочил, уронил на пиджачишко недокуренную папиросу и пошел к Павлу с распростертыми руками. Николай уходил за хлебом и вернулся почти тотчас же.

— Подоспел как раз во время, — радовался Алексей Сергеевич, — через неделю Пасха. Ты что же, наверно, тоже в Тулу?

— Еду в Тулу.

Павел совсем и не думал о Туле, он был полон одним: я, наконец, в Москве и я, наконец, у Осиповых.

— Тут твоя тетушка всё заходила, — продолжал, переходя на обычный добродушно язвительный тон, Алексей Сергеевич, — Лидия Николаевна, такая шикарная дама. Всё продукты для посылки приносила, сама посылать боялась. Ты к ней зайди, она тебя очень любит.

Упоминание о тете Лиде вызвало в Павле новую волну воспоминаний. Детство, старший двоюродный брат. Привязанность, юношеские мучения, вызванные отходом брата куда-то в другой реальный и такой пошлый мир. Брат Володя — это детство. Юность Павла и начало подпольной работы увели его далеко от тети Лиды и брата, разрыв с которым в свое время был первым настоящим горем.

Павлу очень хотелось расспросить Николая о делах организации, но он не хотел этого делать при родителях, а обрадованные старики от него не отходили.

— Ну, а как, по вашему мнению, выглядит Григорий, не сломил его лагерь? — спросил Павел.

— Григорий стал совсем нашим и даже в Бога уверовал. Николай говорит, что, как товарищ, в самое тяжелое первое время он держался превосходно. Алексей Сергеевич свернул цыгарку и закурил.

Надежда Михайловна накрыла на стол и стала угощать гостя всем, что имелось в доме: чаем, черным хлебом и клюквенным вареньем.

— А как на воле с продуктами, — с тревогой спросил Павел.

— Карточки, — коротко ответила Надежда Михайловна, — теперь лучше стало, в 1931, 32 годах было совсем плохо.

После чая Павел, наконец, уловил момент поговорить с Николаем с глазу на глаз. Сели они опять-таки в той же оконной нише, в которой месяц тому назад Николай говорил с Григорием, и Николай опять повторил свои аргументы ухода от политики в церковную жизнь.

— Значит, здесь по нашей старой линии всё в упадке и развале? — с болью в сердце спросил Павел.

— Я недостаточно знаю, что делает Борис, — ответил Николай, — остальное всё в упадке.

— Я тебя, Николай, не вполне понимаю: как это можно уйти в одну церковную жизнь. Ведь без свержения большевистской власти Россию спасти всё равно невозможно даже и в духовном плане.

Павел воспринимал новую точку зрения друга гораздо болезненее, чем Григорий.

— Ты оглядись хорошенько и подумай о том, что происходит вообще в мире, а потом мы с тобой поговорим, — ответил Николай мягко. — Я боюсь, что всё человечество вступило в период общего нравственного упадка и поэтому зло большевизма имеет все шансы на дальнейшее распространение. Ты представляешь себе, что происходит в Германии?

— Очень плохо, но, как мне казалось, Гитлер удачно подавил коммунизм и есть надежда на то, что он сможет стать во главе антикоммунистического движения Европы.

— Боюсь, что это не так, — нахмурился Николай, — правда, вопросы социальные национал-социалисты, повидимому, разрешили, с нашей точки зрения, правильно и разумно, но в духовной области расовая теория мало чем отличается от материализма коммунистов. Массовое истребление евреев ничем не лучше раскулачивания.

Павлу было нечего возразить, но согласиться с Николаем тоже не хотелось, — уж очень тяжело было разочаровываться в надеждах, возложенных на победителя коммунизма в Германии.

— Я думаю, что всё, что до нас доходит о Гитлере и национал-социалистах, искажено и преувеличено, — сказал он.

— Достаточно, что их учение выросло из ницшеанства, — возразил Николай.

— Знаешь, — вдруг вспылил Павел, — я замечал, что у некоторых людей при большом увлечении религией появляется политическое безразличие и пессимизм. Рассуждают так: всё равно перед концом мира зло должно победить, останется только кучка верных, остальные подчинятся власти антихриста, а поэтому нечего и стремиться к христианизации государства. Это похоже на каррикатуру в юмористическом журнале «Крокодил»: истопник пришел с лекции о будущем земли и спрашивает управдома: «А что, товарищ управдом, лектор говорит, через миллиард лет земля всё равно замерзнет, так, может быть, прекратить топить центральное отопление?».

На этот раз задет был Николай. Бледные щеки покрылись румянцем, глаза потемнели и в них даже промелькнул дикий осиповский огонек. В следующее мгновение Николай сдержался и ответил почти спокойно:

— Я не собираюсь осуждать политическую борьбу, но лично чувствую большее призвание к другому. Вам я готов помочь всем, чем могу, и в любое время.

— А как вы организовали приход в подполье? — спросил Павел.

— С духовенством, находящимся в ссылке, поддерживается постоянная связь; церковная утварь, богослужебные книги и библиотеки спрятаны по частным квартирам; требы совершаем на дому и, кроме того, собираемся в нескольких местах на тайные богослужения.

— Вы, что же, поддерживаете Петроградского митрополита Иосифа?

— Мы не так крайне отрицательно относимся к официальной Сергиевской церкви, хотя и уверены, что она не на правильном пути.

— А как ты, вообще думаешь, рухнут большевики, или это только наши иллюзии и надежды. — Павел задал вопрос, на который не было и не могло быть точного ответа.

— Это нас не касается, — возразил Николай. — Я тебе отвечу твоим же примером с управдомом, истопником и задачей данного поколения. Ведь борьба идет не за временные переходящие ценности, и я ее воспринимаю более в мистическом, чем в историческом плане. Мы боремся не потому, что высчитали, что успех возможен в такой-то или такой-то степени, а потому, что не бороться мы не можем, стало быть, вопрос быстрого успеха должен стать второстепенным. Масштабы борьбы таковы, что мы можем думать только об исполнении своего долга.

* * *

Павел не без трепета переступил порог комнаты Сергея Ивановича. Профессор сидел за письменным столом и работал. Увидев Павла, он вскочил почти с молодой живостью:

— Слава Богу, наконец… Ну, что же? Возмужал, окреп, немного огрубел, но бодр попрежнему и не сломлен налетевшим шквалом. — Сергей Иванович говорил шутливо, немного театральным голосом, а на глазах, из-под очков, поблескивала какая-то влага. — Действовал согласно конспиративным инструкциям: сам не переписывался, передавал тебе посылки через Осиповых, — продолжал он всё-таки взволнованно. — Тут ко мне заходил такой крепыш, русский добрый молодец Петров. Я уже его в этих делах слушался. Ну, садись, садись, пообедаем, поговорим. Ты не очень спешишь?

— Я только сегодня приехал и могу пробыть в Москве десять дней.

— А в столицу не пускают?

— К сожалению, не пускают.

— Ну, ничего, ничего. Главное, жив и здоров — всё остальное постепенно наладится. Садись, через час обедать будем, а сейчас рассказывай.

— Я, по совести сказать, сам с удовольствием бы послушал. Всё-таки от Москвы мы были очень оторваны. Замерло тут, повидимому, всякое брожение, прошел благоприятный момент.

— И да и нет.

Павлу было ясно, что профессор, как и он, не сломлен.