Невидимая Россия
Шрифт:
— Войдите.
Обычная барачная комната: четыре кровати, шкап, письменный стол у окна, обеденный стол посередине, бязевые коротенькие занавесочки. Высокая пожилая дама с измученным лицом, глаза большие, кожа на лице прозрачная с мелкими морщинками.
— От Сергея Ивановича, недавно освобожден. — На лице появляется приятная улыбка.
— Садитесь. Хотите устроиться на службу? Я думаю, это вам удастся. Знаете, после стольких лет, наконец, сыты, в тепле и все вместе. Паек очень хороший, прекрасная столовая. — Она опьянена роскошью свободной жизни. Господи, сколько ей, бедной, пришлось перетерпеть. — Муж занят целый день — двенадцать, четырнадцать часов, но зато мы вполне обеспечены. Дети учатся, у нас двое и, знаете, самое главное, ничего не боимся. Даже ареста. — Она наклоняется и шепчет это Павлу на ухо: — Тут очень много наших, прежней интеллигенции.
Вы увидите, — совсем роскошная, даже духовой оркестр.
Говорит всё это она быстро, неровно, с каким-то надрывом. Павел понимает ее до самой глубины ее истерзанной души, но ему не по себе. Да, в заключении в некоторых отношениях было лучше.
Григорий уже устроился, но ближе к Волге, далеко от Москвы. Путь ли это в столицу или к капитуляции? Дама разогревает макароны на сливочном масле, дрова в железной печке потрескивают. Павел расспрашивает, где можно найти место, кто из знакомых чем может помочь. Дама знает много, но недостаточно. Муж придет поздно вечером. На работе с ним говорить нельзя. Блат и закон волчьей жизни требуют конспирации.
— Конечно, за нами следят, — говорит дама, — но всё же арестов нет, во всяком случае, неизмеримо меньше, чем на воле. Но следят неусыпно. Одна интеллигентная барышня отбыла три года заключения, не могла нигде устроиться и поступила сюда в управление. Месяц тому назад она от тоски и отчаяния бросилась под поезд. Было целое следствие, выясняли откуда такие настроения. Собирали общее собрание и грозили репрессиями. Ужасно. Некоторые чекисты играют в аристократию: одного зовут Евгений Онегин — представьте себе, какая пошлость. Человек умный, интересный, с интеллигентной внешностью, но как можно называть себя таким именем?
Павел медленно ест белые жирные макароны и, несмотря на голод, не чувствует никакого удовольствия. А что делал бы в таких условиях настоящий Евгений Онегин, может быть, и вправду пошел бы служить в ГПУ, не в вольнонаемные, а в кадры — при его себялюбии и привычке к комфортабельной жизни. Николай вот никуда не пошел. Конечно, он нравственно выше всех нас.
Съев макароны, Павел простился и пошел искать место. Дама заботливо проводила его до двери и сунула талон на обед.
— Не стесняйтесь, мы вполне, вполне сыты.
Канцелярии разных отделов управления разбросаны по разным местам. Внутри вид обычный, лагерный. Серые бушлаты, черные ушанки, синие с красным фуражки чекистов, простые канцелярские столы — казенщина, отсутствие элементарных удобств и уюта. Много знакомых, но еще больше чужих. Знакомые держатся осторожно, здороваясь и выражая радость больше глазами, чем пожатием рук. У Павла нет технической специальности. Григорий устроился сразу на строящуюся электростанцию; Алексей где-то здесь в управлении работает чертежником-конструктором, он уже освободился и остался вольным на той же должности. Но где может устроиться Павел со своей филологией? В пропаганде? Он сам туда не пойдет, да его никто и не возьмет. На мелкие места типа счетовода или статистика вольнонаемных не берут: там работают исключительно заключенные. Получив несколько отказов, во время обеденного перерыва Павел пошел в столовую. Большое светлое деревянное здание с эстрадой и большим балконом, цветы, целые южные деревца в деревянных бочках, отдельные столики, официантки в чистых передниках. Сытость, довольство и уют. Обедающих в столовой мало: повидимому, большинство предпочитает получать паек на дом. За соседним столиком лейтенант с красными петлицами, Павла покоробило от этого общества. Обед простой, но сытный, мясной, из трех блюд. После обеда опять поиски уже без знакомств, на ура.
Под вечер, случайно зайдя в отдел снабжения, Павел узнал, что нужен помощник начальника снабжения одного из участков недалеко от Москвы. Начальник — заключенный и не может выезжать в город по делам.
Павел никогда не работал по снабжению и знал, что это дело скользкое, но выбирать нельзя, и он согласился. Оформление в районе.
Уже собираясь идти на станцию, Павел неожиданно встретил Алешу, брата Григория. Алеша шел около вольнонаемного барачного городка с группой сослуживцев в арестантских бушлатах, но в гражданских кепках и костюмах. После минуты замешательства Алеша отстал от своих
спутников и некоторое время они шли с Павлом. Павел чувствовал, что Алеша боится того, что Павел тянет Григория опять на какую-то опасную деятельность и считает это донкихотством. Разговор не вязался. Павел узнал, что Алеша уже освобожден, но не получил паспорта и поэтому в Москве пока не был, что он остается на той же должности, думает получить комнату в городе и надеется, что Леночка приедет летом в отпуск и немного отдохнет после четырех лет работы и нервного напряжения. Павел знал и раньше, что Алеша образцовый брат, но сейчас ему было неприятно чувствовать, что, кроме житейского благополучия, Алеша ни о чем больше не думает.— Ну, давай, Бог, всякого счастья! — Павел пожал Алеше руку и пошел проститься с так приветливо принявшей его утром дамой. Мужа всё еще не было дома, он задерживается на работе до позднего вечера. Хорошенький мальчик и некрасивая курносая девочка с большими наивными глазами сидели за столом на том месте, где Павел утром ел макароны, и учили уроки.
— Ну, как — устроились?
В голосе дамы тревога и сочувствие.
— Устроился.
В глазах ее вспыхнула искренняя радость: один горемыка нашел временное пристанище. Павлу от этого стало еще тяжелее: из-за пристанища он сюда не пошел бы — он не может сказать это так приветливо смотрящей на него женщине.
Начальник отдела кадров, пожилой хромой человек с утомленным лицом, дает анкету на двух страницах. Анкета такая же, как в каждом советском учреждении: кто были родители, есть ли репрессированные родственники, есть ли родственники заграницей, служба в армии: царской, красной и белой. Подвергался ли сам репрессиям. Это самый страшный вопрос, но не здесь. Здесь на это не обращают внимания. Зато другой вопрос анкеты «не был ли сам, или кто-либо из родственников лишен избирательных прав?» играет здесь большую роль. Лишенцев не берут. А вот и специфически Гулаговское. Маленькая бумажка: «Обязуюсь ни с кем из заключенных не вступать в личные отношения и обязуюсь не разглашать ничего, что буду видеть на строительстве». Павел подписывает и передает все бумаги хромому мужчине. Ответ будет дан через месяц, но к работе можно приступать сейчас же.
В тот же день Павел сидел в кабинете начальника работ своего участка. Инженер, никогда не бывший сам в заключении, недавно окончивший институт. Через широкий стол поблескивали стекла пенснэ. Мясистый нос, мясистые губы, умные жестокие глаза — с этим человеком Павел не сможет сойтись.
— Мне надо, чтобы вы проявляли должную настойчивость и сообразительность при посещении различных учреждений, через которые снабжается строительство. Ваш будущий начальник очень хороший специалист, но ему еще сидеть четыре года и он не может уезжать со строительства. Я надеюсь, что вы сумеете найти с ним правильный тон.
Вы меня скорее пропишите, — думает Павел, — я тогда найду правильный тон, только меня и видели.
Канцелярия снабжения участка — дощатая барачная комната, наскоро сколоченные столы. Лысый мужчина, лет пятидесяти, Василий Сергеевич Козырев. Лицо желтое. В каждом слове, в каждом жесте нервность и надорванность. Он не знает сначала, как держаться с Павлом, но дружеский тон устанавливается сам собой. Дело ответственное, кляузное. Работа идет под Дамокловым мечом нового срока. Целыми составами подвозится цемент и в то же время часто нехватает гвоздей. Начальники объектов рады свалить вину за возможное невыполнение плана, на снабжение, поэтому все друг друга боятся и каждый заботится только о своем непосредственном деле, совершенно не интересуясь целым.
Глава седьмая
«ХОЗЯИН» ДОМА
Павел шел по большой, когда-то богатой деревне, иногда он натыкался на громадные ямы, в которых когда-то были вкопаны чудовищные бочки для засолки огурцов и заготовки капусты, — всё это было заброшено и испорчено… Колхоз!
На строительстве не оказалось свободной комнаты. Павел очень этому обрадовался. Теперь он нашел комнату в деревне, в трех верстах от управления участка. Ходить на работу надо два раза в день: два раза туда, два раза обратно. Четыре раза — двенадцать километров. Купить велосипед Павел, конечно, не мог, да неизвестно, где их и продавали. Надо было работать десять часов в день и тратить на ходьбу больше двух часов, — это было не страшно: два часа в день на поездку на работу тратило большинство москвичей. Самое главное, что, прописавшись в деревне, можно было уйти со строительства и начать новую жизнь.