Невидимая Россия
Шрифт:
— Одна волна уходит, но сейчас же нарастает другая, — сказал он. Большевики сильны чужой слабостью, а сами вечно несут в себе семена внутренних противоречий и взаимной борьбы. Играя на ненависти людей друг к другу и безмерно развивая ее, коммунисты должны постоянно кого-то уничтожать; если не будет врага внутри страны или вне ее, то партия уничтожит сама себя. Это теория, а, с точки зрения реальной, вместо социализма в понимании XIX века, развивается обыкновенное рабовладельческое хозяйство, тем более, что всё время растущее количество недовольных надо куда-то сплавлять. Так вот и балансируют, балансируют иногда до гениальности ловко, но не живут нормально, а балансируют. Русский народ выделяет из себя толпы талантливых людей, их возносят со сказочной быстротой по общественной лестнице, а затем, как царица Тамара, низвергают в бушующий Терек.
— По моим наблюдениям, — сказал Павел, — заключенные в среднем головой выше оставшихся на воле, процентов десять из них способны на большую созидательную работу. Вообще, я думаю, если освободить лагерников и дать им в руки оружие, конечно, обезвредив уголовников, то это была бы ни с чем несравнимая положительная сила. Вопрос в том, как это сделать. Откровенно говоря, мы, после того, как возможности 1929–30 гг. были упущены, надеялись на внешнее столкновение и, в частности, на Германию.
Сергей Иванович поморщился.
— Всё, что ты говорил до сих пор, очень интересно и, по-моему, совершенно правильно: я на воле пришел к таким же выводам. Но что касается Гитлера — ошибаешься. Я слышал по радио его речь — впечатление несолидное. Много демагогии и истерии, разумной политики от такого человека ожидать не приходится, расовая же теория стоит теории классовой борьбы. А почему ты думаешь, что без военного толчка переворот невозможен?
— Я думаю, — ответил Павел, — что переворот возможен и при внутреннем толчке, но технически представить его себе гораздо труднее. В конечном итоге, советская система стоит на трех китах: использовании низменных инстинктов, страхе и пропаганде. Вся государственная машина работает настолько энергично и все несогласные так радикально уничтожаются, что нужна серьезная остановка этого дьявольского механизма, чтобы организовать сопротивление. С другой стороны, в лагере я, как никогда, почувствовал, что борьба с коммунизмом есть не только наше национальное дело, но что она просто немыслима без участия всех мировых антикоммунистических сил, и, уверяю вас, это так же ясно понимает каждый рядовой заключенный. Большевизм не успокоится, пока не будет сокрушен или не придет к мировому владычеству; стало быть, судьба раскулаченных русских крестьян ожидает американских фермеров в такой же степени, как и немецких бауэров; стало быть, весь мир заинтересован в поддержке русских антибольшевиков. Вопрос настолько прост и ясен, что у нас его понимают все, а заграницей, во всяком случае, люди, стоящие у власти, не могут быть глупее русского мужика.
Сергей Иванович покачал головой.
— Очень сомневаюсь. Во-первых, взгляд среднего советского человека, что заграница в целом составляет один «буржуазный мир», а фашизм и национал-социализм являются «высшей формой империализма», не соответствует действительности. Если бы западная Европа, хотя бы и Америка, ощущали свою связь, как связь государств, выросших на основе христианской культуры и ясно понимали бы, что коммунизм это — прежде всего учение, борющееся с христианством, тогда ты был бы прав; но тот же национал-социализм, по существу, почти также враждебен христианству, как и коммунизм, а остальные народы давно стали только наполовину, а то и на четверть христианскими, и поэтому не имеют общей основы, которую можно было бы противопоставить последовательно атеистическому коммунизму. Пройдет еще очень много времени, пока они полностью осознают коммунистическую опасность и поставят вопрос о борьбе с ней с должной серьезностью; пока же Гитлер будет больше думать о восстановлении Германии в прежних границах и уничтожении евреев, чем о борьбе с красной опасностью.
— Но в таком случае коммунизм имеет все шансы еще более укрепиться, — почти с испугом воскликнул Павел.
— Очень может быть, что ты и прав, — грустно согласился Сергей Иванович, — во всяком случае, наша задача остается прежней: сделать всё возможное для сплочения и укрепления антибольшевистских сил внутри страны, всё время внимательно следить за ростом внутренних противоречий в партии, и постараться не пропустить следующий благоприятный момент для окончательного свержения этого строя. Надо запасаться терпением и выдержкой: рано или поздно, наш час пробьет.
— А каково ваше личное положение? — спросил Павел.
— Постепенно вытесняют со всех позиций. Последний год работаю исключительно
дома: перевожу, комментирую, кое-что пишу, о настоящей работе не может быть и речи.— А не вытеснят они нас таким образом совсем из жизни?
— Конечно, будут стараться вытеснить, но это не так легко сделать: идущие нам на смену выдвиженцы верны партии только до той поры, пока не стали хорошими специалистами, — это одна из самых слабых сторон сталинской машины: интеллигентный человек неизбежно в ней разочаровывается. Таким образом, мы с тобой, может быть, и будем вытеснены из жизни, но нам на смену придут другие. Необходимо только следить за этим грандиозным процессом и впитывать в организацию всё лучшее, что отходит от большевизма.
Павел поднялся по широкой лестнице: лифт, как полагается, не работал. На табличке около входной двери было пять фамилий. Павла мало волновала предстоящая встреча с теткой и братом. Мать, Алеша, тюрьма и лагерь непроницаемой стеной отделили молодое лирическое вчера от мужественного трагического сегодня. Николай, Григорий, покойный Алеша были братьями. Володя стал чужим. Павел не имел права тратить душевные силы на бесплодные попытки воскрешения ушедших теней. Проживет и без меня, надо скорее развертывать борьбу сызнова. Наверно, первое, на что они посмотрят, — это на мою одежду. Поношенные брюки, солдатские башмаки, черная штопанная рубаха — подарок друга-лагерника.
Через дверь было слышно, как прозвенели четыре звонка. Открыла незнакомая дама с глупо завитыми рыжими волосами.
— Я к Андреевым, — ответил Павел сухо на вопросительный взгляд дамы.
В конце полутемного коридора растворилась дверь и на пороге показалась полная фигура хорошо одетого мужчины. Электрический свет из комнаты упал на знакомое, почти не изменившееся лицо. Тяжелые ботинки простучали по плитам паркета. Павел подошел к двери и протянул брату руку. Бледное лицо Володи покрылось краской, в глазах отразилась радость и замешательство. Чтобы сразу остаться без свидетелей, Павел шагнул в комнату и затворил дверь. Володя попятился, не зная, что делать дальше. Павел одновременно увидел полное, постаревшее лицо тетки и влево над ней, на середине стены, овальный портрет матери с горькой полуулыбкой строгих губ. Всё это было так неожиданно, что Павел остановился, не зная что делать. Вдруг лицо тетки исказилось некрасивой гримасой, а глаза наполнились слезами. Она вскочила, порывисто бросилась вперед, обняла Павла и заплакала. Брат Володя подошел сбоку, нескладно обнял и, в свою очередь, всхлипнул.
Павел рассказывал, а на лице тети Лиды менялись выражения сочувствия, страха и стыда.
— Мы тебе посылали посылки через Осиповых. Ты понимаешь, я боялась рисковать жизнью Володи. — Володя при этом опустил глаза и щеки его опять, как давеча, в дверях, покраснели.
Павлу было неприятно, что в сочувствии тетки и брата проскальзывала жалость к «неудачнику», нуждающемуся в материальной помощи.
А что, если спросить разрешения остановиться у них? — с горечью подумал Павел. Испугаются, в глазах забегает подлое враждебное выражение и начнутся разные выдумки, главным образом, для того, чтобы оправдаться в собственных глазах. Нет, лучше уйти, пусть живут, цепляясь за свое мещанское благополучие, пока случайно не попадут в очередной квадрат, взятый властью под обстрел; тогда судьба заставит силой идти на те страдания, которых они так тщательно избегают.
— Что ты думаешь делать дальше? — спросил Володя, с каким-то не совсем понятным чувством глядя на Павла.
Вопрос неприятно ударил по нервам. Что Павел мог на него ответить? Поездка в Тулу, продолжение борьбы, — как всё это казалось ему туманно, неубедительно, несерьезно.
— Пока не знаю, — ответил он коротко. — Направление пришлось взять на Тулу, в Москву всё равно не пускают.
— Почему же ты не написал заранее, куда едешь? Мы бы могли подготовить какие-нибудь адреса, найти какую-нибудь протекцию.
— У меня один товарищ уже туда уехал, — ответил Павел сухо.
Водворилось неловкое молчание.
— Ты, мать, хоть накормила бы его, а то мы разговариваем и разговариваем, а он наверно… — Володя остановился и почему-то не договорил — «голодный».
Тетя Лида быстро встала, еще раз скорбно взглянула на застывшее в суровом отчаянии лицо Павла и вышла из комнаты. Павел сидел неподвижно на кожаном кресле с высокой прямой спинкой, положив руки на ручки, и смотрел прямо перед собой на белую скатерть.