Невидимые знаки

Я писала и сочиняла, чтобы избавиться от ужаса.

Но потом случилось кое-что еще хуже.

Хуже, чем крушение.

Хуже, чем беременность.

Моя ручка закончилась.

Чернила высохли.

У меня не было способа успокоить свою изрезанную душу и найти смысл в этом отвратительном несчастье.

Моя ручка была мертва.

У меня больше ничего не было.

И на этом мой блокнот был оставлен.

ИЮЛЬ

— Ты должно быть думаешь, что я тупой, Стел.

Она подняла глаза от плетения очередного льняного одеяла (проклятая женщина была одержима ими) и спряталась за завесой волос.

— Я не понимаю, о чем ты.

Я прорычал себе под нос.

— Серьезно, Эстель? Ты серьезно собираешься разыграть со мной эту карту? После последних нескольких недель хандры и отказа рассказать мне, что, черт возьми, тебя гложет? С меня хватит. Я хочу знать. Прямо сейчас.

— Гэл... не надо. — Ее взгляд метнулся к Пиппе и Коннору, которые сидели на бревне и разделывали осьминога, которого я поймал сегодня утром. Мы узнали (по мере того, как ловили больше), что лучший способ съесть сосальщика — это разбивать щупальца до тех пор, пока они не станут нежными; в противном случае их просто чертовски трудно жевать.

Я пообещал себе, что не буду этого делать.

Я был терпелив.

Я спал рядом с ней по ночам. Я пытался утешить ее. Я ждал со всей чертовой любовью, на которую был способен, что она мне скажет.

Но она так и не сказала.

И с каждым днем это становилось все тяжелее и тяжелее.

Ей было больно, черт возьми, и она не хотела делиться причиной.

— Мне надоело ждать. — Отбросив топор (им я рубил лишние лианы с почти готового плота), я встал и возвысился над ней. — Ты больше не смотришь на меня. Ты не позволяешь мне прикасаться к тебе. Ты никогда не позволяешь мне смотреть, как ты раздеваешься. Что, черт возьми, происходит?

Пожалуйста, не говори мне, что все кончено.

Не вырывай мое сердце и не говори, что я тебе больше не нужен.

Я изо всех сил пытался проанализировать, не сделал ли я что-то не так. Разозлил ли я ее? Ей не понравилось спать со мной? Воспользовался ли я тем, что в моей постели была красивая женщина?

Она часто шутила, что я ненасытен, но в ответ она тоже была ненасытной.

Не только я был инициатором того, что происходило между нами.

И все же я чувствовал себя наказанным.

Проведя рукой по своим длинным волосам, я прошелестел:

— Скажи мне. Прямо сейчас. Если я тебе надоел, просто скажи!

Пиппа перестала разбивать осьминога, ее руки затекли, а лицо наполнилось беспокойством. Она ненавидела, когда мы повышали голос.

Эстель задохнулась.

— Что? Как ты мог подумать такое?

— О, я не знаю? Возможно, это потому, что ты больше не можешь выносить мой вид. Ты почти не смеешься. Ты так чертовски замкнута, что мне кажется, будто я живу в чертовом холодильнике рядом с тобой!

Я ударил себя в грудь.

— Если я больше не стою твоей привязанности, Эстель, то тебе, черт возьми, лучше иметь смелость сказать мне это в лицо, чтобы я мог продолжать жить своей бесполезной жизнью, а не постоянно думать, что я сделал не так.

Мы с Эстель ссорились не часто, а если и ссорились, то разряжались так быстро, как только нужно было убрать то, что нас раздражало, или повиноваться определенным обязанностям, которые мы игнорировали (обычно я), но в этот раз я не мог успокоиться, пока Эстель не даст мне то, что я хотел.

Ответ.

Вот чего я, черт возьми, хочу.

— Скажи мне. Ты ненавидишь меня? Я причинил тебе боль? — Я шагал, не в силах стоять на месте. — Я сказал тебе, что никогда не причиню тебе вреда, но если я каким-то образом сделал это, мне чертовски жаль. Но ты не можешь продолжать наказывать меня таким образом. Ты не можешь выкинуть меня из своего сердца только потому, что я тебе больше не нравлюсь.

Я боролся с дыханием; остров стал для меня клаустрофобией. Я не признавался в своих страхах даже самому себе. Я притворялся, что с ней все в порядке. Что у нас все хорошо. Но когда дни превратились в недели, а в ее глазах не исчезало холодное отчаяние, как я мог не прийти к выводу, что наши отношения исчерпали себя и она пошла дальше?

Конечно, черт возьми, она бы пошла дальше.

А почему бы и нет? Она была великолепна. Умная. Красивая. Смешная. Безумно талантливой.

По сравнению со мной?

Она была чертовой богиней, в то время как я был осужденным преступником, который должен был провести остаток жизни за решеткой (пока его не освободило кровавое чудо).

Я добивался ее, прекрасно зная, что она мне не по зубам. Но теперь, когда она пришла к тому же выводу и бросила меня? Это было выше моих сил, черт возьми.

Бери плот и уходи.

Я не мог оставаться здесь, если я ей больше не нужен.

Я физически не мог спать рядом с ней, никогда не имея возможности прикасаться, целовать или шептать всякие глупости по ночам.

Она была моей.

Она была моим домом.

И по какой-то причине она вышвырнула меня в страшную, ужасную темноту без всяких объяснений.

Эстель медленно встала, ее глаза сузились, чтобы противостоять яркому солнцу позади меня.

— Мы можем не делать этого здесь?

— Нет, мы не можем. Прямо сейчас. — Мои ноздри раздувались. — Просто выплюнь это. Давай, это не трудно. Скажи мне правду.

— Какую правду? — Гнев окрасил ее щеки.

— Правду о том, что я тебе больше не нужен.

У нее хватило наглости закатить глаза.

— Гэл, ты ненормальный. Почему я больше не хочу тебя? Я люблю тебя.

— Забавный способ, черт возьми, показать это.

— Оставь ее в покое, — сказала Пиппа.

Коннор вскинул голову, обратив внимание на вихревую напряженность, циркулирующую по лагерю.