Незабудки

— Володь, ты спишь? — грянуло вдруг, как с неба. — Володь, открой! — зарокотало опять.

— Иван Петрович, вы… — простонал я вне себя.

Неверными руками я распахнул дверь. Так бы и обнял его, медведя такого, но не обнимешь ведь степенного, с постоянным выражением значительности и покоя на лице Ивана Петровича.

— А я, Володь, токо с дежурства иду. Гляжу — свет у тебя. Думаю, надо зайти, один ты тут, — тепло басил он, ворочаясь в тесной кухоньке и выкладывая из-за пазухи яйца, банку молока и кусок прекрасно пахнущего хлеба.

— Это Марья Ивановна тебе велела передать, а то, говорит, один он там, — кивнув на продукты, пояснил Иван Петрович и устроился на табурете.

— Надолго ли?

Я ответил, что ненадолго и стал, посмеиваясь, рассказывать о своих ночных страхах. Иван Петрович тоже посмеивался, а про домового сказал, что быть не может, что нынче их нету, а у меня скорее всего хорь живет, но теперь и он уйдет, под одной крышей с человеком ему беспокойно. Я заговорил о цветах. Ивану Петровичу интересным показалось, что им под землей как бы образцы имеются.

— Вот, — говорил я, — сирень. Ведь копия грозди флюорита!

Иван Петрович тревожно покосился на букет в комнате и сказал:

— Ты бы вынес ее, Володь, душит она.

— А ведь точно, Иван Петрович, — согласился я и вынес букет в сени.

— Ты лучше незабудкой нарви. Вот как раз в это самое время на нашем сенокосе незабудков этих — море. Ты их, видать, не видал, не рассказывал про них. Вот море, вот знаешь, в глазах от них рябит, будто на небо долго смотрел.

— Завтра пойду.

— Найдешь, — уверенно поддержал меня Иван Петрович. — Их ту-ут!

Он ушел. Хлопнула дверь в его доме, и снова тишина и бесконечная ночь вокруг. Подозревая возвращение всех моих страхов, я невольно подумал: «Вот чего нас сюда тянет? Что мы тут, городские, потеряли?» Но свет я выключил. Чувствительно даже сквозь стены близок стал к нашему дому поросший глухими лесами хребет Накас. Он обнял несколько этих усадеб мягкими лапами горы Ямантау и спит. Но тишина теперь стала тишиной и не больше. Будто Иван Петрович, неловко ворочаясь, сутулой своей спиной смел и унес, как паутину, дурацкие эти страхи. Будто он, уходя, оставил между нами живую ниточку связи или даже просто оживил ее, потому что такие ниточки между людьми всегда есть. Для этих ниточек и расстояния, наверное, ничего не значат. Мне ясно стали мерещиться весенние в призрачной зелени поляны меж берез и голубая рябь незнакомых мне незабудок. Тут и жена тронула меня за руку и так хорошо, почему-то тоже неправильно, как Иван Петрович, сказала: «Ты хоть незабудков мне привези, слышишь?» Но это был уже сон, один из тех, которые, как я понимаю, теперь запомнятся на всю жизнь.

РАССКАЗЫ О ДЕТЯХ

Старший брат

Мишка рос парнем добродушным. И когда одноклассник Васек в нечаянной драке вывихнул ему руку, и его за это отхлестали ремнем, Мишка очень переживал за Васька.

В субботу пострадавшие сошлись, сцепились мизинцами и шепотом пробормотали: «Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись…» После этого переживать было нечего, и Мишка по дороге домой задумался про завтрашний день. Дома у Мишки жили только мама и бабушка. А праздновать с ними воскресенье скучно. Оставалось встретиться со старшим братом.

Зимой в пригороде славно. Нет ни грязи, ни пыли. Сугробы скрыли все по самые окна, светлые дымы колеблют на тропках-дорожках слабые тени, а если день освещен солнцем, то играют разными цветами хрустальные зерна снега.

В каждом проулке есть накатанная горка. Мишка ни одной не минул по дороге домой, но только на самой большой в его переулке он задержался, чтобы осмотреться кругом. Отсюда и виден был далекий, запорошенный буранами лес.

Здесь-то и появился брат. Он похлопал его по спине пахнущей бензином рукой (он был то шофер, то летчик) и сказал:

— Видишь, Мишка, с крыш сосульки сползли и шапку можно набекрень сдвинуть. Завтра тоже тепло будет. Мы с тобой на лыжах в лес пойдем. Туда, где летом пионерские лагеря были. Или дальше. Если нам попадется заяц, то мы его трогать не будем. Зайцы — они не вредные. Потом, наверное, мы клад разыщем.

— Какой клад? — задохнулся Мишка.

— Пугачевский, — ответил брат и пропал до завтра.

Мишка побрел домой, размышляя про клад.

— Если пугачевский, значит, там золотые сабли, пушки, монеты старые…

Утром, после завтрака, мама отчитывала бабушку за «белоголовку», распитую вчера с кумой: «Раз уж пьешь, так не охай», — сердито говорила она.

— Мы свой век прожили, — непонятно оправдывалась бабушка.

Но тут, никем не видимый, пришел старший брат и сказал:

— Чего ты их слушаешь? Это дело не наше. Пошли.

— В лес пойдем? — улыбнулся Мишка.

— В лес.

Брат уже собрался. На нем была желтая меховая куртка, меховые сапоги, длинные с железными креплениями лыжи, как у одного офицера. У Мишки же лыжи были старенькие, на сыромятных веревочках, и меховой куртки он, конечно, никогда не носил. Но брату не завидовал, только гордился им по секрету.

К реке, за которой лес, ехать весело. Улочки сбегают к ней, словно ручьи, и вся дорога — пологая горка. Отталкивайся палками, да катись! Брат маячил где-то рядом, только покрикивал: «Успевай!»

— Все-таки он летчик, раз меховые сапоги носит, — решил про него Мишка.

На последнем крутом спуске к реке катались все пригородные мальчишки: на лыжах, на санках, на фанерках и на дырявых тазах. Знакомый паренек подошел к Мишке и попросил: «Дай разок с палками съехать?» Мишка дал. Знакомый съехал и уже издали показал ему язык: догони, мол.

Мишка недоуменно спросил брата:

— Что же делать?

— Не злись, — посмеиваясь, ответил он, — вперед!

Мишка рванул с крутизны, и замелькали мимо румяные рожицы лыжников, но сквозь хлещущий по глазам воздух он увидел удирающего к лесу знакомца.

— Бегает он, как заяц, и лыжи на нем отцовские. Догоним, — подсказал брат.

Мишка догнал его на середине реки, тот бросил палки и тяжело поплюхал назад, оглядываясь и задыхаясь.

— Трус, — крикнул ему вслед Мишка.

Потом они с братом долго шли вдоль реки, чтобы найти пологую тропу на обрыв, и когда Мишка карабкался вверх, то подумал: «Хорошо, если бы брат протянул мне палку. Но он такого никогда не делает. Жалко».

Они бежали по лыжне, пока их не перестали обгонять громко дышащие лыжники с белыми бровями и усами. Потом они зашли туда, где никого не было слышно, только потрескивали, как на костре, голые ветки и снег хрустел под лыжами, словно рядом хрупала сено лошадь-невидимка.

Лыжня поворачивала назад, но брат махнул на нее рукой: