Неживая, Немертвый
Шрифт:
Нази, из двух аккуратных ранок на шее которой продолжала струиться кровь, шевельнулась и, не обращая внимания на собравшихся, потянувшись, мягко коснулась раскрытой ладонью графской щеки.
«Все в порядке. Отпусти меня», — отчетливо прочитал по губам женщины Герберт.
Постепенно всякое выражение исчезло с лица графа, и, когда он заговорил, голос его прозвучал глухо и низко.
— Дамы и господа. Да начнется бал.
*
Боли почти не было. Вернее, эта боль, когда острые клыки раз за разом, вспарывая плоть, впивались в ее шею, сгибы локтей и запястья — всюду, где переносящие кровь вены ближе всего подходили к коже — не шла ни в какое сравнение с той, которую ей приходилось испытывать за время работы на Орден. На
Куда хуже была тошнота, подкатывающая к горлу душными волнами и становящаяся все сильнее от резкого, бьющего в нос запаха разложения.
Сердце частило, липкая испарина выступала на лбу, и Нази коротко хватала воздух пересохшим ртом, чувствуя, как немеют руки, как кровь — горячая, еще живая, стекает по коже, и тут же чьи-то холодные губы собирают эти потеки, не давая им пролиться на пол.
В какой-то момент Дарэм страшно захотелось воды, и эта жажда была так мучительна, что женщина, словно со стороны, услышала свой тихий то ли стон, то ли всхлип — жалкий, унизительный, недостойный некроманта. Перед глазами замелькали хаотичные, черные вспышки, похожие на стайки мелких насекомых.
А потом все просто закончилось — темная пелена накрыла Нази с головой, отрезав ее и от боли, и от жажды, и от подбирающегося к легким удушья. Даже сейчас Дарэм безошибочно «узнала» ее — мягкую, умиротворяюще прохладную, похожую на плащ, который так любил носить ее хозяин.
Нази с благодарностью погрузилась в эту темноту, ощущая ее так же, как ощутила тогда, в трактире — словно бережное, уверенное прикосновение холодной ладони к пылающей от нестерпимого жара коже.
Мысль о том, что на этот раз она действительно умирает, мелькнула в голове и рассеялась бесследно, больше не вызывая ни страха, ни волнения, ни отчаяния. Хватка чужих жадных, безжалостно цепляющихся за нее рук как будто отдалилась, сделавшись неважной, будто все, происходящее в бальном зале, происходило с кем-то другим.
Сердце, еще недавно колотившееся лихорадочно и часто, постепенно замедлялось, и по мере того, как все прочие звуки замирали, увязая в топкой тишине, Нази все отчетливее слышала паузы между его ударами.
Жизнь утекала с каждым новым конвульсивным толчком крови в жилах, и Нази, отдавая последние ее минуты, была твердо уверена в том, что они не пропадут даром. Эти минуты для кого-то значили годы жизни. Если повезет — счастливой.
Три удара — тишина — еще удар, а за ним, спустя несколько мгновений, еще один.
Нази тонула, опускалась все глубже, словно медная монетка, брошенная в глубокий колодец. Где-то она слышала однажды, будто днем из колодца можно увидеть звездное небо.
Дарэм открыла глаза, запрокидывая голову вверх, однако звезд не было. Не было даже сияния люстры под потолком бального зала. Все, что она увидела — та же самая плотная, бархатная темнота… наверное, свечи, которые зажгли они с Гербертом, погасли.
«Они погасли, потому что мне больше не на что стало здесь смотреть», — отстраненно подумала Нази, и это показалось ей до странности очевидным и логичным.
Говорят, будто перед смертью перед глазами человека проходит вся его прошлая жизнь, и ему являются близкие. Но к Дарэм не явился никто — должно быть, она не заслужила их визита.
Два удара — тишина — снова удар.
Насколько глубок должен быть колодец, чтобы падение монетки длилось бесконечно?
Дарэм судорожно зевнула, не думая больше ни о чем и желая лишь одного — заснуть и проспать очень долго. Если получится — пару ближайших столетий, потому что, Бог свидетель, ни разу за всю свою жизнь она не чувствовала себя настолько усталой.
На мгновение ее обоняния коснулся знакомый запах индийского тмина.
Один удар — и тишина стала абсолютной.
*
— Знаешь, я подумал и пришел к выводу, что у меня сегодня аппетита нет, —
негромко сказал Герберт, останавливаясь рядом с отцом, который неподвижно стоял чуть в стороне от гостей, наблюдая за тем, как высшие вампиры с животной, судорожной жадностью утоляют собственный голод. — Я позавчера Шагала съел, и мне, пожалуй, достаточно.Граф не ответил, и молодой человек не был уверен, что отец вообще обратил хоть какое-то внимание на его слова. Бледное лицо его, и так весьма скупое на выражение эмоций, сейчас окончательно застыло — равнодушное и неподвижное. Со стороны могло показаться, будто фон Кролок едва ли заинтересован в происходящем, однако Герберт, проживший с ним бок о бок не одно десятилетие, прекрасно знал, как именно нужно смотреть, чтобы увидеть правду.
Гордо выпрямленная спина, намертво стиснутые зубы, пальцы, беспокойно сжимающие край плаща — граф был похож на взведенный арбалет, тетива которого готова в любую секунду сорваться от малейшего колебания воздуха.
— Ты не обязан смотреть, — все так же тихо и мягко заметил Герберт, касаясь отцовского локтя.
Пожалуй, впервые он не знал, что сказать, чтобы не сделать еще хуже, остро ощущая свою беспомощность. Граф, в отличие от своего наследника, всегда справлялся со своими проблемами в одиночку, не требуя ни вмешательства, ни поддержки, однако сейчас случай был настолько особенным, что Герберт не мог оставаться в стороне. А уж от мысли о том, чтобы присоединиться к гостям, молодого человека буквально передергивало.
— Не обязан, — спустя несколько мучительно долгих минут холодно согласился фон Кролок и вновь замер, через зал неотрывно глядя в лицо Дарэм.
Герберт тоже взглянул и почти тут же отвел глаза в сторону — Нази Дарэм переносила свою казнь молча. Она сосредоточенно смотрела прямо перед собой, словно видела что-то, доступное только ей одной. Кровь стекала по ее коже, пачкая платье, наряды гостей, их руки и лица, и чем бледнее становилась сама Дарэм, тем разительнее было происходящее с вампирами преображение — жизнь, переходящая к ним от жертвы, делала их движения более плавными, более похожими на человеческие. Землисто-серые изможденные лица светлели, взгляд прояснялся, тут и там под сводами зала уже звучали оживленные голоса.
Эта ночь, единственная в году, принадлежала им по праву, и «возрожденные» высшие вампиры готовились взять от нее все возможное.
Нази тихо всхлипнула, и фон Кролок беспокойно дернулся, словно они, как каторжники, были сцеплены вместе общими кандалами, так что малейшее движение одного мгновенно отражалось и на другом.
Впрочем, в какой-то степени так оно и было. Разве что кандалы эти были ментальными и, судя по поведению графа, чертовски прочными.
Герберт попытался убедить себя, что этот бал мало чем отличается от тех, в которых он за годы своего посмертия успел поучаствовать, однако чувство, что сейчас все они заняты чем-то постыдным, никак не желало исчезать. Это острое ощущение извращенности происходящего вызывало желание оказаться подальше и от сияния хрустальной люстры, и от трелей настраиваемых в преддверии танцев скрипок, и от самих гостей, поправляющих наряды и ведущих светскую болтовню.
Похожее чувство молодой человек испытывал лишь на первом своем балу, когда желание и ужас перед происходящим сплетались внутри него в тугой узел, заставляя руки дрожать не то от жажды, не то от отвращения.
Одни и те же лица, одни и те же бессмысленные разговоры, одни и те же мелодии — у музыкантов просто не было времени, чтобы разучить новые. Праздник, на котором в веках изменялось лишь одно — жертва.
Вампиров, еще не утоливших собственный голод, оставалось все меньше, и Герберт с облегчением подумал о том, что через несколько минут все закончится, безжизненное тело Нази Дарэм вынесут из зала, и можно будет хотя бы попытаться сделать вид, что все идет своим чередом. Отвернуться стыдливо от пролившихся на каменный пол алых капель, спрятаться за фальшивой радушной улыбкой и сосредоточиться на танце в обществе какого-нибудь вампира посимпатичнее. Лучше всего — облаченного в бледно-голубую ливрею Ренье, некогда бывшего пажом при дворе Наполеона.