Ночь в конце месяца

Знаете, будто она только что в снежки поиграла, раскраснелась и еще глаза от солнца щурит...

Я ее поставил работать за свой знаменитый «Болей». Думаю — сил у нее хватит, девка

живая, оправится. А зато получать будет побольше, может, ей в деревню надо деньги

отправлять...

Танцует Шура за этим «Болеем» — руки мелькают, юбочка по ногам хлещет, — быстро,

быстро... И, знаете, даже как будто красиво это получается...

Я ей, незаметно, заказы даю полегче, повыгодней. Не почему-либо, вы не подумайте,—

просто так. Хотелось что-нибудь, приятное сделать.

И вдруг возле «Болея» однажды остановился Валька. Уже не помню, ко мне ли он

пришел, или просто мимоходом, но только увидел он Шуру — и мичманку на затылок

сдвинул.

— Простите, барышня, вы на рояле не играете?

Шура, конечно, не подозревает ничего, смеется. Она вообще разговорчивая была... Слово

за слово, Валька ей все свои готовые фразы выложил. Ей это в диковинку, интересно. Короче

говоря, вечером гуляли мы уже втроем.

А дальше... Нет, вы зря киваете. Дескать, раз втроем, то здесь-то и началась ссора... Нет.

Хуже было. Едва начались эти разговорчики, а потом — выпивки всякие, обнимания в

парадных, исчезла прежняя Шура. То есть, не исчезла, а просто я иначе стал на нее смотреть.

Уже какая там свежесть, какая чистота, — нет и в помине. Вижу обычную девку, точно такую

же, с какими на улице знакомился. Только одета она похуже, губы красить не умеет, выговор

у нее псковской — «чиво» да «куды»...

И уже совершенно спокойно мог я теперь подойти к ней, облапить прямо у станка.

Ругался, не стесняясь. А потом надоела она мне, совсем перестал обращать внимание.

Валька продолжал таскать ее на какие-то вечеринки, запирался с ней в кладовой. Мне

было все равно. Во-первых, потому что я в свою работу втянулся, а во-вторых, потому что

были у меня другие девчонки, не хуже.

Через полгода и забыл я, как она выглядела раньше. Кричал:

— Опять, раззява, лерку забила!..

Она тоже отругивалась, могла и по батюшке пустить. Сделалась к тому времени похожей

на тех девчонок, что толкутся по вечерам на углах, — голубой беретик, хромовые сапожки с

отвернутыми голенищами, юбка выше колен.

Встречал я ее иногда на танцах: крутилась со знакомыми ребятами, всех знала по именам.

А к осени стала почему-то рассеянная, тихая. За станком двигалась медленно, словно

засыпала на ходу.

Я ее не жалел. Странно: вот видел, как она изменилась; понимал, что в этой перемене

виноват и сам, но почему-то стыда не чувствовал, и ни капельки не жалел. Даже, наоборот,

какая-то злость во мне поднималась. «Ведь другие, — думаю, — не портятся, вон сколько

порядочных девчат на заводе... А если Шурка не смогла удержаться, скурвилась, так ей и

надо... Поделом».

И еще больше грубил ей. А она теперь не отвечала, только под моим взглядом старалась

быстрей шевелиться, — заискивала, что ли...

Как-то мы работали в ночную смену. Станки были налажены точно, делать мне нечего. Я

прилег на ящик со стружкой и задремал.

И вдруг —крики на весь цех, визги... Разом смолкли станки, словно так выключили.

Вскочил я, вижу — тащат Шурку на руках, и все лицо у нее в крови...

У револьверных станков есть опасное место, позади шпинделя. Там вертится не-

огражденный металлический пруток, из которого точат детали. Шура нечаянно наклонилась

к прутку, намотались ее волосы — и содрало их с головы вместе с кожей.

Слишком рассеянная была Шура в последнее время. А я не проверил, привязана ли ее

голова косынкой.

Ну вот... Пришел из своей кладовой Валька, стал расспрашивать. Я чего-то ему отвечал,

не помню. Потом он говорит:

—Знаешь, а она ведь брюхатая.

Вздрогнул я, поднял голову. Хотел спросить, знал ли раньше об этом Валька. Да и

спрашивать незачем, — ясно, знал.

И вот даже тогда я не ударил его. И не только не ударил, а продолжал рядом сидеть и о

чем-то говорить. Я очень ясно помню, что было мне стыдно, противно, душно, — но я не мог

ударить Вальку или разругаться с ним.

Я только попросил начальство убрать «Болей» из цеха. А когда мне отказали, я встал за

него, врубил самую большую скорость и начал последний танец.

Со стороны, наверно, было страшно глядеть. Я мотался так, будто снова хотел обогнать

Капитаныча, — но не вдвое, а вдесятеро... Раскаленная стружка била в лицо, я отплевывался,

кричал от ярости. «Болей» вскоре начал хрипеть и стонать, но я гнал его, гнал... А потом дал

тормоз на полном ходу — сразу!

Расчет был верным, — у станка полетел фрикцион, и починить «Болей» стало нельзя.

Его убрали. И это было хорошо, потому что каждый раз, (проходя мимо этого станка, я

представлял себе Шуру, налегающую животом на хомут. И ещфе мне казалось, что я вижу на

прутке волосы, запачканные кровью.

И все-таки даже в это время не сознавал я, что случилось. Мне было тошно и противно, я

злился, но жить продолжал как и раньше. Вероятно, так и бывает: чтобы изменить жизнь,

надо не просто почувствовать, что она плоха, но и знать, как изменить.

Взгляните-ка в окошко, —правда, красиво?

Я люблю вот так по вечерам глядеть... Солнце за Петропавловку садится, небо дымное,

горячее... На Неве волны, и гребешки у них будто раскаленные... Железным город бывает на

закате. Словно из железа выкован.

Десять лет в этой комнате живу, а знаете, когда впервые заметил эту красоту? Недавно,

честное слово.

Подумать только — десяток лет смотрел как слепой... Почему? Ведь должен был