Номер двадцать шесть. Без права на ошибку

— Лорд Артевиль — твой отец? Сам лорд Артевиль?!

— Тише! — нервно сказал мальчишка. — Это совсем не то, о чём стоит говорить и совсем не то, чем стоит гордиться. Тем более, что… Боги, я не хотел, чтобы ты знала, Кори. В конце концов, он… так или иначе… причастен к тому, что приключилось с тобой. Если даже и не сам, то кто-то… такой же, как он.

— Род! — я едва удержалась от того, чтобы потрепать парнишку по голове. Но делать это в присутствии хозяина не решилась. — Мы оба пострадали от него, в том или ином смысле. От него или его приятеля…

— Всё осталось в прошлом. Матери нет, лорда Иримуса нет, путь в замок мне закрыт. Осталось только это, — Родерик сжал медальон-артефакт под рубашкой. — Просто память. Не знаю, зачем он нужен. Я-то не маг, и в Академии не учился, лорду это было не нужно — он сам очень одарённый был, на остальных, у кого способностей его нет, плевал с высокой башни. Правда, после смерти матери не бросил, в замок взял, гувернёра нанял, учителей — почти как своим, законным наследникам. За общий стол не сажал, конечно, но… — Родерик сдавленно всхлипнул и отвернулся.

— Как ты сумел его сохранить? — запоздало удивилась я. — Пройдя через работорговцев, через целителей…

— Это магическая штука, — пожимает парень плечами. — Магия крови, лорд говорил. Прикасаться может только тот, в ком есть кровь Артевилей, вроде, даже жена его трогать не могла. Целители, вероятно, это чувствовали. А работорговцы… пробовали снять, конечно. Одного так оглушило, что чуть ли к богам не отправился, а он и коснулся-то едва-едва. Ну, они меня побили… немного, чтобы вид товарный не испортить, да и оставили. Им эти проблемы с магией были ни к чему… Доброго вечера, господин!

Кристему, похоже, надоело стоять в стороне — или наши тихие затянувшиеся переговоры вывели его из себя, или не хотелось опаздывать на званый ужин, так что он просто возник из темноты, оглядывая поле и бродящих в отдалении лошадей. Рода и его приветствие он попросту проигнорировал и обратился прямо ко мне:

— Хочешь всё-таки прокатиться?

— Не стоит животных зря мучить, — говорю я, с трудом переключаясь на новую тему. — Род, приведи Шоколадку, пожалуйста, у меня для неё сахар с собой. Если вы торопитесь, господин Кристем…

— Не зови меня так! Не тороплюсь. Мучить, говоришь?

— Сами посмотрите.

Ведомая Родериком лошадь подходила, упираясь и страдая — демонстративно, напоказ, чуть ли глаза не закатывала, отворачивала голову. Знала, хитрюга, что стоит слегка потерпеть присутствие противного, очевидно, даже лошадиным богам существа — и как обычно последует вполне ощутимая вкусная награда. Но и сдавать свои позиции, свои, так сказать, принципиальные убеждения так просто не могла.

Кристем потянулся, чтобы перехватить кобылку под уздцы, но я положила руку ему на плечо, краем глаза отмечая, что этот достаточно интимный жест не прошёл мимо Родерика.

— Не надо, я сама…

А ведь, наверное, я должна скрывать степень близости с хозяином от окружающих. Должна или нет?

Извлекаю кусочек сахара, немного раскрошившийся за этот долгий, сумасшедший и почти счастливый день, протягиваю, уставившись в белую звёздочку на лошадином лбу, слабо светящуюся в полумраке. Шоколадка фыркает, подхрапывает, разрываясь между соблазнительным лакомством и глубинным требованием инстинктов, говорящих о том, что рядом с нею то, чего и быть-то не должно на этом свете.

— Ну же, — говорит Кристем, обнимая меня за шею левой рукой и слегка притягивая к себе. — Смотри, глупая, это Кори, она очень, очень хорошая. Чего ты упрямишься?!

Взгляд Рода прожигает мне спину так, что перья обугливаются. Но от этого жеста хозяина, столь открыто признающего то, что я ему не совсем чужая, на душе становится самую чуточку легче, словно спадает болезненное натяжение внутренних струн. И, будто уловив эту перемену, а может, прислушавшись к словам хозяина — чем боги не шутят! — Шоколадка делает шаг и, осторожно вытянув шею, берёт лакомство у меня с руки мягкими, чуть влажными бархатистыми губами.

…Прекрасное завершение прекрасного дня.

В тёмном холле замка, на перепутье между подъемом в хозяйскую часть и спуском в «слуговую» мы с Кристемом останавливаемся. Он снова целует меня, жадно и сладко, до головокружения, и где-то в глубине души я — жду.

Жду, что он предложит остаться с ним. Или прийти к нему позже, когда будут решены все семейные вопросы. Или — совсем немыслимо, но всё же — он придёт ко мне сам.

Несмотря ни на что. Несмотря на шаткость и неопределённость моего рядом с ним положения, несмотря на то, что всё это продлится очень и очень недолго, невзирая на крыло, с которым я почти смирилась, и всё же оно продолжало быть частью какого-то иного мира, иного тела. В этот миг, обнимая Кристема за плечи единственной рукой, ощущая его вкус, вдыхая едва уловимый запах его тела, я безумно, безумно хочу, чтобы он позвал меня с собой, к себе, то ли предчувствуя какие-то грядущие тревожные перемены, то ли просто отчаянно желая его присутствия, его тела, его тепла. Невольно вспоминаются слова Мари о том, что она может сделать желанной даже нежеланную близость. Нет, до этого я не опущусь… Но когда Кристем всё-таки ушёл, у меня не хватило сил сразу же идти к себе, и я бессильно опустилась на ступеньку, укрываясь крылом от мыслей и чувств, задыхаясь от ощущения того, что я вот так всю свою жизнь, и ту, что помню, и ту, что безвозвратно забыла, чего-то — или кого-то — жду.

Жду, жду, жду — и никак не могу дождаться.

Глава 42.

В библиотеке так тихо, что кажется, будто остановилось время. Если присмотреться, можно увидеть застывшие в воздухе мельчайшие серебряные пылинки. Солнечный свет проходит сквозь узкую щель между занавесок.

Подумав и так и не придя ни к какой стоящей идее, я начинаю бесцельно брать по одной книге со стеллажей, начиная от входной двери и постепенно продвигаясь к противоположной стене, справа налево, сначала с самой верхней полки, потом с самой нижней. Хозяин не ограничивал меня во времени, но не хочется задерживаться.

Хочется увидеть его. Увидеть и… понять? Спросить, где же он был этой ночью и с кем. Почему ушёл вчера, почему оставил меня одну, на растерзание одиночеству, темноте, пугающим, бессмысленным снам о светлоглазом, безымянном, как боги, маге, обнимающим меня, ждущую другого, о падении с башни, об острых, словно лезвия, неумолимо проступающих перьях, болезненно лопающейся коже. То, о чём знать он не мог и был не обязан, разумеется. Тем больше мне хотелось, чтобы он догадался сам. Дура ты, Кори…

Сегодня утром я вырвала очередное перо из правой руки, кое-как перевязала ранку, разорвав один из палантинов. Завтра, возможно, пера будет два, послезавтра — три, всё больше и больше, а однажды я перестану их вырывать, ежеутренне превращая кожу в кровавое месиво. Сначала перья и трансформирующиеся кости, становящиеся всё тоньше, всё легче, будет скрывать широкий рукав, потом мозолистые искривлённые пальцы с длинными, сужающимися на концах чёрными когтями перестанут держать чашку и ложку, не дадут заплести волосы, застегнуть платье, не позволят взять перо, перевернуть книжную страницу, даже перчатку натянуть я уже не смогу. Птичья кожа поползёт по телу, точно плесень, отвоёвывая моё тело сантиметр за сантиметром, перья, точно сорняки, пустившие корни в крови и плоти, начнут прорастать отовсюду. Глаза пожелтеют, чернота зрачков вытечет в радужки, словно чернила из дырявой чернильницы, окровавленная, изборожденная крошечными иголками перьев щека прилипнет за ночь к подушке, выпадут, один за одним, зубы… Птице они ни к чему.