Новая жизнь

Вот ведь ситуация какая дрянная. Впрочем…

Артем задумался. Что он потерял, оказавшись здесь? Воспоминания о своем времени всплывали неохотно, как старые фотографии, выцветшие от времени. Квартира в Москве — тесная, с продавленным диваном и вечно пустым холодильником. Развод с Олей — три года назад, без криков, но с тягучей пустотой внутри. Они оба были врачами, оба гнались за карьерой, и в итоге просто разошлись, как чужие. Детей нет. Родители умерли. Друзья? Артём горько усмехнулся. Какие друзья, когда вся жизнь — это дежурства, операции, ночные вызовы? Коллеги были, да. Хорошие люди, с которыми можно было выпить кофе в ординаторской. Но близких? Тех, кто бы заметил, что он пропал? Таких не нашлось. Даже кота дома не держал — некогда.

Артем сделал шаг, хлюпнув сапогом по грязи.

«Что я потерял? — подумал он. — По сути ничего».

Эта мысль была горькой, но в ней было что-то освобождающее. Его прошлая жизнь была… серой. Работа — единственное, что держало его на плаву. Он любил её, это правда. Любил момент, когда пациент открывал глаза после операции, когда удавалось вырвать человека из лап смерти. Но всё остальное? Пустота. Дни сливались в недели, недели в годы, и он даже не замечал, как время ускользало.

И тут его словно осенило. Он замер, сердце дёрнулось, но не от страха, а от проблеска надежды. Работа! Она то осталась! Он всё ещё врач, пусть и в этой глуши, в теле какого-то Ивана Палыча. И не просто врач. У него есть знания — знания, которых здесь, в 1916-м, нет и в помине. Антисептика, понимание бактерий, техники операций, которые для местных — что-то из области чудес. Он может сделать то, чего не может никто другой. Промывать раны так, чтобы не допустить заражения. Диагностировать без рентгена, полагаясь на опыт и чутьё. Накладывать швы, которые не разойдутся. Чёрт возьми, он может быть здесь не просто доктором, а кем-то большим! Кудесником, как сказала Аглая.

Артём невольно улыбнулся, глядя на грязную улицу, где вдалеке скрипела телега, а баба с коромыслом тащила воду.

Да, он в прошлом. Да, это безумие. Но если уж он здесь, то почему бы не использовать это? Он знает, как спасти Марьяну от сепсиса — или хотя бы попытаться. Знает, что кипячёная вода и чистота — не прихоть, а необходимость. Знает, как сделать примитивный антисептик, если найдёт спирт или травы. Он может изменить жизни людей в этом Зарном, где больница — это сарай, а язвы лечат заговорами.

И от этого стало так легко на душе!

— Ладно, — пробормотал Артем, потирая виски. — Допустим, я здесь. Допустим, это правда. Что я могу? Работать. Лечить. А там… разберёмся.

Он выпрямился, чувствуя, как в груди разгорается искра — не уверенности, но решимости. Он не знал, как долго пробудет в этом времени, не знал, вернётся ли в своё. Но если уж судьба закинула его сюда, то он не будет тратить время на панику. Он будет делать то, что любит и умеет лучше всего — спасать людей.

* * *

Насвистывая незатейливую мелодию, Артём толкнул скрипучую дверь хибары и шагнул внутрь, стряхивая с сапог комья грязи.

Внутри было всё так же сумрачно, пахло сыростью, щами и чем-то травяным, что Аглая, видимо, добавила в печь. Марьяна спала на скамье, её дыхание было ровным, и это немного успокоило его. Артем прошёл к столу, где всё ещё стоял чугунок с остывшими щами, краюха ржаного хлеба, пироги и варёные яйца. Желудок предательски заурчал — парень только сейчас понял, как сильно проголодался. Всё, что произошло — шок, гнев, церковь, улица, осознание — выжгло силы, и теперь тело требовало своё.

Он сел на колченогий стул, подвинул к себе чугунок и снял крышку. Аромат щей, простых, с полбой и капустой, ударил в нос, и Артём невольно улыбнулся.

«Постный день, — вспомнил он слова Аглаи. — Ну, постный так постный».

Он взял ложку, зачерпнул густой суп и отправил в рот. Вкус был непривычным — без мяса, с лёгкой кислинкой, но тёплым и на удивление приятным. Артём отломил кусок хлеба, макнул в щи и принялся есть с аппетитом, которого сам от себя не ожидал. Каждый глоток будто возвращал его к жизни, прогоняя усталость и смятение. Он даже не заметил, как начал напевать что-то под нос — кажется, «Амурские волны», что слышал у трактира.

Дверь скрипнула, и в хибарку вошла Аглая, неся охапку дров. Она остановилась на пороге, глядя на Артёма, и её круглое лицо с россыпью веснушек расплылось в улыбке.

— Ох, Иван Палыч! — воскликнула она, ставя дрова у печи. — Гляжу, аппетит-то у вас, как у молодого жеребца! Щи-то по нраву пришлись? Я ж говорила, вкусные, с солью!

Артём проглотил очередной кусок хлеба и кивнул, не отрываясь от чугунка.

— Вкусные, Аглая, спасибо, — сказал он, и в его голосе не было ни тени недавнего гнева. Он чувствовал себя… легче. Будто решение, принятое на улице, — работать, лечить, использовать свои знания — дало ему точку опоры. — Ты молодец. И пироги, и щи — всё в самый раз.

Аглая зарделась, её щёки вспыхнули, и она неловко поправила платок.

— Да ну, полноте, Иван Палыч, — пробормотала она, но было видно, что похвала ей приятна. — Главное, что Живица у вас, кажись, вернулась. А то давеча такие смурные были, я уж думала, Скверна вас взяла.

Артём усмехнулся, отставляя ложку. Он вытер рот рукавом — чужой рубахой, к которой всё ещё не привык, — и посмотрел на Аглаю. В его глазах горел новый огонёк, не яркий, но твёрдый.

— Аглая, — начал он, постукивая пальцами по столу. — Слушай, теперь всё будет по-новому. Хватит этой толкотни у больницы, как сегодня утром. Люди толпятся, орут, друг друга перебивают — так дело не пойдёт. Надо порядок навести.

Аглая моргнула, её брови приподнялись, но она кивнула, явно заинтересованная.

— Порядок — это дело хорошее, Иван Палыч. А как его навести-то?

— Записывать людей на приём будем. Очередь — слыхала о таком? Организованная очередь! — сказал Артём, будто это было очевиднее всего. — Пусть приходят по очереди, не всей гурьбой. Ты будешь записывать — кто, с чем, во сколько. Я посмотрю, разберусь, кому срочно, кому можно подождать. Так и время сэкономим, и толпу разгонять не придётся. Прием — до обеда, операции и процедуры — после.

Аглая замерла, её улыбка поблекла, и она опустила глаза, теребя подол юбки. Артём нахмурился, заметив её растерянность.

— Что? — спросил он. — В чём дело?

— Иван Палыч… — Аглая замялась, её голос стал тише. — Я ж… не обучена грамоте. Ни читать, ни писать не умею. Разве что крестик поставить могу, да имя своё нацарапать, и то коряво. Как же я запишу-то?

Артём осёкся. Он совсем забыл, где находится. Верно. Деревенская девчонка, пусть и смышлёная, вряд ли ходила в школу.

Он провёл рукой по лицу — чужому, с неровной бородой, — и вздохнул. Его планы, такие простые на первый взгляд, уже упирались в реальность этого времени. Но отступать он не собирался.

— Ладно, — сказал он, глядя на Аглаю. — Это не беда. Что-нибудь придумаем. Номерки будешь выдавать. Я сам напишу, покажу, как. А ты будешь помогать — говорить людям, когда приходить, следить, чтобы не лезли без очереди. Справимся?

Аглая кивнула, широко улыбнулась.

— Справимся, Иван Палыч. Ежели вы научите, я постараюсь. Я ж шустрая, матушка говорит.