Новенький как с иголочки

Виташа толкает меня в бок.

– Мы знаем об этом, - говорит инструктор.

– Пошли бы сами, посмотрели бы, что там творится...
– говорю я, позор просто...

– Вы напрасно горячитесь, - говорит мне Мария Филипповна, и губы ее белеют, - товарищ инструктор не мог ведь... Он доложит кому следует...

ВСЁ, ЧТО ВОКРУГ...

– Вот так мы и живем, - говорит председатель Абношкин, тяжело дыша. Садитесь. Ну хоть сюда вот...
– Он усаживает меня на красный облупленный табурет.
– Сашки дома нету...

– Он говорит с трудом. В груди у него хрипит что-то.
– Поговорим... Ты ведь поговорить пришел?

– Поговорить.

– Ну и ладно, поговорим. Может, выпьешь?.. Ну не надо...

– А у вас всё заботы?

– Заботы, они всегда, - хрипит он.
– Без забот разве жизнь бывает? Это и хорошо, что заботы. Вот только до сына рук не дотяну... Плох он, наверное?

– Саша ваш? Нет, он хорошо учится. Он такой самостоятельный.

– Ишь ты... Строптив?

– Бывает, что и строптив... Разве это плохо?

– Ишь ты, - посмеивается он.
– Разве хорошо?
– И, помолчав: Попробовал ты крестьянской работы? Ну, как она?

На его мясистом, красном лице - хитроватая улыбочка. Он думает - я сейчас плакаться начну. Сейчас он будет говорить, что не посеешь - не пожнешь, что городу без деревни не прожить. "Хлеб!" - скажет он многозначительно.

– Скучища у нас, а?
– говорит он.

– Это есть.

– Ты бы организовал чего-нибудь, учитель.

– А Шулейкин?

– А чего Шулейкин? Мишка на директорстве своем запутался. Все ведь смеются. Он человек темный. Дела своего не знает.

– А вот вы сельское хозяйство знаете?

– Я знаю, - хрипит он.
– Давай по маленькой? Нет? Ишь ты...

– Что же колхоз ваш скрипит?

Он тяжело дышит и смотрит в окно. Там быстро сумерки густеют. От печки тянет кислым чем-то. Я смотрю ему в глаза. Они громадны и печальны.

Он садится напротив. Подпирает голову широкой ладонью. И молчит.

Он симпатичен мне, этот человек. И убогая его изба не кажется мне убогой. Это ведь прекрасно, когда человек задумывается, пусть даже печально. Тогда его лицо словно освещается, и ты видишь, как оно удивительно со всем, что на нем имеется.

– Понимаешь, парень, - хрипит Абношкин, - я бы тебе сказал, как оно всё получается... Да откуда я знаю, кто ты есть? Поймешь ли?

– Я пойму.

Он вертит косматой головой с сомнением:

– Хочешь понять, да не поймешь... Не поймешь.

– Пойму. Что я, идиот, что ли?

– Я сам всего понять не могу... Думаю. По ночам проснусь - а вот здесь схватывает, - он тычет толстым пальцем в темя, - и никуда не денешься... Мокрую тряпочку прикладываю. Говорят, помогает...
– Он смеется невесело. Так это ж голова... На заботы мокрой тряпочки не положишь ведь, а?

Потом он зажигает лампу. И она стоит, как часовой, на самом краешке стола, вытянув свою длинную шею. И большая тень Абношкина медленно шевелится на стене, и хрипит, и стонет. И изба становится похожей на учительскую: там тоже одинокая лампа по вечерам замирает на краю стола.

– Могу тебе ответить, как положено, - хрипит он, - мол, была война... Вот и трудно...

– Это я и без вас знаю.

Он тяжело смеется:

– Это-то ты знаешь, а чего дальше - не знаешь.

– Вот и пришел, чтобы узнать. Ребята ведь спрашивают.

– Нет, этого тебе не понять. Это надо жизнь прожить.

– Живу...

– И живи. Ты человек хороший. Ребята тебя уважают...
– И опять после паузы: - А у меня домашняя есть... Высший сорт... А?

– За что же они уважают, когда я ничего сказать не могу?

– Да это они без тебя разберутся. Ты их произведениям всяким учи, стихам, в город их в театр свози... Ну что, по маленькой?.. Несговорчивый ты какой...

Он мне очень симпатичен, этот Абношкин. Как это раньше я мимо проходил? Почему не бывал в этой избе, не сидел на этом красном табурете?

– Гости идут, - хрипит он.
– Теперь не миновать разговеться.

Кто-то скрипит дверью, идет через сени.

– Да, - говорит Абношкин, - заходи... Я думал, мужик идет...

Мать Веры, слегка кивнув мне, подплывает к столу.

– Ваших нету, председатель?
– низким голосом, по-цыгански спрашивает она.
– Нету, да? Жаль. Хотела кое-чего из посуды взять.- Голос ее становится вкрадчивее и тише: - Кажется, Верку сватать приехали. Не пойму что-то...
– Она смотрит на меня пристально. Глаза у нее такие же, как у дочери. Только Вера смотрит вниз... Да, вниз...

– Событие, - говорю я спокойно.

– Дождалась, - как-то слишком громко говорит Абношкин.
– А Верка-то нарядилась?

– Нарядилась, нарядилась, - смеется мать и смотрит на меня.

– А Шулейкин, дружок твой, пришел?

– Пришел, пришел, а как же, - говорит мать.
– Может, и ты зайдешь поглядишь. Да у тебя самого гости.

– Ты бери из посуды сама чего,- говорит Абношкин.
– У меня гость.

– А вы идите,- говорю я.- А я по своим делам пойду.

– Посидим, посидим, - хрипит он, - и без нас справятся...

Всё происходит мгновенно: тарелки гремят, дверь хлопает... Событие! Разве меня это касается?.. Но почему кто-то другой?.. Да разве меня это касается?.. Я же не влюблен... Ах, просто странно: почему кто-то другой!.. Да разве меня это касается?.. Надо мною же смеяться будут там, в Москве... А может, пойти туда и спокойно, как Печорин: "Вера, я пришел за тобой..."

– Что-то она темнит, - хрипит Абношкин, - какие еще сваты? Она женщина железная. На порог-то пускает не каждого. Того и гляди, ухватом сработает. Темнит... И слуху такого раньше не было.

...И вот я говорю это. В комнате молчание. Гости смотрят на меня с ужасом. Мать Веры с грохотом отодвигает стул и выходит из комнаты прочь. А Вера вдруг, такая тоненькая, в черном платье с широким вырезом, и высокая, зажмурившись, словно слепая шаря руками, идет в мою сторону. Плавно идет, едва касаясь пола носками туфель.

– Нет!
– кричит главный сват.

Но она идет, идет. Я кладу ей на плечо руку.

– Что же это такое?!
– кричат гости.

– Пойдем отсюда, - говорит она сухими губами. И плечо ее горячее...