Новенький как с иголочки

– Надо, Настя. Подпишись, и всё тут.

– А в сорок первом, когда я тебя, раненого, прятала, ты в глаза смотрел, - говорит Настасья, - а теперь-то не глядишь...

– Ну ладно, ладно, - бормочет Абношкин.

– Стыдно тебе, да?

– Ты подписывай, - говорит Абношкин, и толстое его лицо словно плачет.

Она подписывает, не глядя на лист.

...Мы прошли уже по двадцати избам. Скоро и конец. Я иду по Васильевке, а лица, лица, лица мелькают передо мной... и пальцы, которые коряво держат ручки, и желтая помятая ведомость, по которой эти ручки бегут неохотно.

Мы стоим на крыльце предпоследнего дома. Это маленький дом. В два окна.

– Вот сейчас будет, - говорит Виташа.

– Чего вы смеетесь, Виктор Павлович?
– горько говорит Шулейкин.

– Ничего, мы старую уломаем, - говорит Мария Филипповна.

А Абношкин тяжело дышит, со свистом, и молчит. И я молчу.

Потом открывается дверь, и уже в избе я замечаю хозяйку. Она как грибок маленький, сморщенный.

А у окна стоит мой ученик - Ваня Цыганков. Толстые губы его отвисли. Рыжие вихры разлетаются в разные стороны. Он покачивается на длинных своих ногах, как на ходулях.

– В гости пришел, Ваня?
– спрашиваю я.

– А не, - говорит он.

– По делу?

– Я живу здесь, - говорит он.

– Он с бабкой живет, - говорит мне Виташа, - это бабушка его.

А бабушка подходит ко мне.

– Вы, деточка, учитель Ванин?
– говорит она.
– Он всё про вас рассказывает, любит он вас...
– Потом она поворачивается к Шулейкину: - И директора он любит... Всё старается, старается угодить... Ваня-то... Он сирота ведь...

– Тимофеевна, - говорит Абношкин трудно, - на-ка вот, подпишись.

– Что, что ты, деточка, - говорит бабка, - я ж неграмотная.

– Всякий год подписываешься, а тут неграмотная?
– говорит Абношкин и пальцем по столу постукивает.

– Вы подпишитесь, Анисья Тимофеевна, - говорит Мария Филипповна, - не первый уж раз.

– Да что ты, деточка!..
– торопится бабка.
– Из чего подписывать-то? Мне ведь сироту кормить! Что ты, миленькая...

Врет?.. Притворяется?.. Что это происходит?..

– Какой позор, - говорю я Виташе.

– Тшшшш... Ты потише, - говорит он и оглядывается. Но все заняты бабкой.

И тут вдруг срывается со своего места Ваня Цыганков, натягивает на ходу шапку и бежит к двери.

– Они все по домам сидят... Не работают, что ли? Что это у них ничего нет? Что это за колхоз такой?.. Или врут они все?..

– Тшшшш...

– Ну яички дам...
– говорит бабка, - а денег нечто я наберу?..

– Давай, ладно, - говорит Абношкин, - по тридцать в месяц...

– Да что, деточка!..

– Анисья Тимофеевна, ведь на эти деньги, - мягко говорит Шулейкин, мы заводов настроим, больниц...

Я вспоминаю: она приходила ко мне в келью несколько раз. Я у нее яйца покупал. Она приносила их в лукошке и синими сморщенными пальчиками отсчитывала их. Я помню.

А в классе спрашиваю у Вани Цыганкова:

– Что это ты в резиновых сапогах ходишь? Холодно ведь.

– А он закаляется, - посмеивается Абношкин-сын.

Вот тебе и закаляется...

– Я ведь, деточка, яички продам... Мы с Ваней и проживем... Разве могу я больше-то вам отдать?..
– говорит бабка и подписывает ведомость.

Теперь дом Веры Багреевой.

Но тут всё происходит очень просто. Мы подходим к крыльцу. А на крыльце уже стоит прекрасная, как богиня, мать Веры.

– Давайте сюда, - говорит она цыганским голосом и протягивает руку Абношкину. Он дает ей ведомость. Она подписывает ее быстро, размашисто. Возвращает ему.

– Спасибо, - сопит Абношкин.

– Может, вы нас все-таки в дом пригласите?
– спрашивает Шулейкин.

– Как ваши детишки поживают?
– спрашивает Мария Филипповна белыми губами.

– А зачем в дом?
– спрашивает мать Веры так, что хочется уйти поскорее.

Остается последний дом. Он на самом краю. Мы подходим к крыльцу и останавливаемся. На крыльце стоит молодая женщина с ребенком на руках. Рядом с ней - две белобрысые девочки. А чуть впереди - молодой мужчина в гимнастерке, и в руке у него топор, словно он дрова поколоть собрался.

– Здравствуйте, друзья, - говорит Мария Филипповна.

Они молчат.

– Эх, беда мне с вами, - хрипит Абношкин.
– Ну чего ты, Коля? Чего? Впервой, что ли?
– А сам глаза отводит.

– А что, председатель, - говорит Коля спокойно, - я сейчас вот их всех порешу,- и показывает на свою семью,- а посля за вас примусь...

– Хулиганство какое, - шепчет Мария Филипповна.

– Партизанский сын, - подобострастно смеется Виташа.

– Вот он весь как есть, - говорит Коля.

– Ну ладно, Николай, - говорит Абношкин, - выходит, мы с тобой после поговорим. Другие вон все подписались...

Мы уходим в поселок.

– Ладно, - хрипит Абношкин, - идите, схожу коровник посмотрю.

– Почему это одни женщины в избах?
– спрашиваю я Виташу.

– Или войны не было?
– спрашивает меня Абношкин.

Мы идем молча.

Вдруг что-то похожее на резкий трамвайный звонок прокатывается над Васильевкой... Когда мне исполнилось пять лет, я сел в трамвай, проехал одну остановку по Арбату и очутился на Смоленской площади. Я вышел в незнакомом мире. Было страшно. Мой трамвай, гремя и позванивая, ушел куда-то в небытие. И уже другие вагоны сновали вокруг так, что дух захватывало... Я вскарабкался в обратный вагон и вернулся к дому. И так я стал поступать ежедневно и знал уже все дома на Арбате между Смоленской площадью и Плотниковым переулком. И была весна, солнце, радость путешествия... А красный трамвай был моим личным экипажем, моим кораблем, моим танком, поездом дальнего следования. И я трясся в нем, прижатый пассажирами к дальней стене площадки, и пытался пошевелиться, но не мог и не вышел на Смоленской площади, а трамвай ринулся дальше... Куда-то... Все кончилось. Я не плакал. Я сошел на следующей остановке. Вокруг простирался незнакомый мир. Он назывался Плющиха. Куда я попал?.. И я заплакал. Ах как страшно было потеряться! Я не верил в спасение. Но оказалось, что даже отсюда трамваи возвращаются обратно. И я втиснулся в вагон, и он понес меня со звоном, с громом и молниями мимо домов и прохожих и высадил возле самого моего дома! Я стоял оглушенный, а он умчался дальше - спасать кого-то другого. И другие красные трамваи, добрые и надежные, бежали мимо меня. И я понял, что они не могут погубить, что они всегда вернут тебя к твоему дому...

Вечером собираемся в учительской. Приехал инструктор из района. У него усталое, небритое лицо туберкулезника.

– Ну как у вас?
– спрашивает он у Шулейкина.

– У нас очень хорошо, - говорит Мария Филипповна, - все как один... Все ведь понимают, не первый год...

– В прошлом году сумма-то больше была, - говорит инструктор, поглядывая в ведомость.

– Трудно, - говорит Шулейкин, поглядывая в окно.

– Там ведь ни одного почти мужчины нет, - говорю я, - неужели никто об этом не думает?..