Новенький как с иголочки
Шрифт:
– Ааа, - говорю я, - интересно.
– Ничего интересного: дура дурой...
– И ничего?
– спрашиваю я.
– Что - ничего? Ну, переспал я с ней... раз, другой... Ничего... Так вот и ничего. Смешно и скучно. И удрал обратно. Чуть было пальто драповое не оставил... Работаю. Привожу первые сведения по успеваемости в район. Одни двойки... Они - на меня! Угрозы... Я думаю, зачем мне это? Выгонят... Теперь снова за картошку не купишь, не то время... Собираю своих инвалидов и говорю им, что за двойки не с учеников, а с них спрашивать буду... Ну куда им деваться?..
– А женщина та?
– А черт ее знает. Я ее не встречал больше.
– А мать Веры Багреевой?
Он сверлит меня своими маленькими глазками.
– Сплетни это, - говорит он.
– Говорят, что вы эту школу создали, - говорю я.
– Говорят, - смеется он.
– Это что, враки?
– спрашиваю я.
– Может быть, и не враки, - смеется он.
Он куда-то вдруг проваливается. Потолок бесшумно обрушивается и заслоняет от меня всё.
И я просыпаюсь.
Ночь. Лампа еще светит. Шулейкин читает книгу. Нос его выступает из темноты розовым таким уголком.
– Мне сны снятся или это явь?
– спрашиваю я.
– Сны, - говорит он.
– Это бывает при гриппе... Реальные картины.
– Вы мне свою жизнь рассказывали, - говорю я.
– Теперь такой грипп свирепствует, азиатский, - говорит он.
– Значит, мать Веры Багреевой - это сплетни?
– спрашиваю я.
Он кивает и смотрит на меня внимательно.
– Здесь сплетни любят, - говорю я.
– Конечно, место маленькое. Все на виду.
– И в учительской что ни скажи - сразу везде известно.
Он смеется, потом говорит:
– Анекдот вспомнил. Один жалуется. Безобразие, говорит, вчера одному человеку сказал: так твою мать, а сегодня уже весь город повторяет!..
Он смеется. Действительно смешно. Так твою мать - и весь город повторяет.
– Вы еще молоды, - вдруг говорит он.
– В учительской не нужно особенно откровенничать. Люди ведь разные бывают...
– А что мне люди?
– Так, на всякий случай.
– Да плевал я на всё.
– Вы ведь говорили, что в нашем просвещении сплошные подлоги?
– Ну и говорил. Плевать мне...
– И что колхоз в Васильевке развалился?
– А что?
– спрашиваю я.
– Разве не так? Ну и что?
– Ничего, - говорит он.
– А, наплевать, - говорю я.
– Надо поосторожнее, - говорит он.
– А я ничего не говорил!
– кричу я.
– Не говорил...
И просыпаюсь. Утро. В келье никого нет. Солнце заглядывает в окно. Как хорошо, что весна наконец! И грипп меня оставил. Только слабость - руки не поднять.
Вдруг Вера Багреева зайдет навестить. А может быть, приснилось... А может быть, и не приснилось...
КАРТОШКА
– Конечно, - говорит Маракушев, - без картошки мне нельзя. У меня четверо... Гы-гы...
– И говорит Шулейкину благодушно: - Вот этот участочек мне подходит...
– Видите, как хорошо, - улыбается Шулейкин.
– А в прошлом году вы все кричали...
– Гы-гы..
– говорит Маракушев, - чего вспоминать...
–
А вы помните, как в прошлом году кричали?– говорит Шулейкин.
– Ну чего вспоминать, - говорит Маракушев. Шулейкин на плане участков делает пометки карандашом. Клара Ивановна записывает в блокноте.
– Мне бы вот этот участочек, - кто-то из учителей тычет пальцем в план.
– Вам ведь уже выделили, - говорит Мария Филипповна, и губы ее белеют.
– А мне бы вот этот, не этот, а вот этот...
– А у меня самый худший в прошлом году был, - смеется Виташа, - вот уж теперь я разговеюсь!
– А вам, Виктор Павлович, - говорит Шулейкин, - остается прошлогодний.
Картошка бессловесна? Это предрассудок. Виташа кричит. А перед моими глазами возникает желтоватое тело картофелины. Она таращит свой глазок. Кожура лохмотьями колышется на ее теле...
– Тише, - говорит Клара Ивановна и кивает на дверь учительской.
– Там ведь учащиеся. Тише.
– Что тише?
– говорит ей кто-то из учителей.
– Себе лучший кусок забрали, а теперь - тише...
– Да с какой стати я опять ту же самую дрянь брать должен?!
– кричит Виташа.
Он стоит у стола. Его растоптанные латаные валенки отбивают какой-то незнакомый танец.
– У меня тоже, разве это участок?
– говорит Мария Филипповна словно сама себе.
– Две березы посредине. Самый что ни на есть плохой участок...
– Давайте поменяемся, - говорит кто-то.
– А где у вас?
– У пруда...
– Ишь вы какой, - говорит Мария Филипповна.
– Деловой какой!..
Шулейкин сидит, наклонив голову. Он делает вид, что углубился в план. У Клары Ивановны испуганное лицо. Растерянная улыбочка дрожит на губах.
– Тише, - просит она, - ну как вам не стыдно!
Желтая картофелина отскакивает от одного к другому. С нее срывают последнюю одежду. Она размахивает руками, пытаясь отбиться.
– Дверь, - говорит Шулейкин.
– Закройте же дверь!..
А меня это не касается. Меня это не касается... А картофелина (еще сырая, еще не родившаяся даже) кричит душераздирающе.
– Перестаньте кричать, - морщится Шулейкин.
– Да перестаньте же,- почти плачет Клара Ивановна.
– Вы же учитель, - говорит Шулейкин.
– А чего же вы несправедливости...
– Что?
– Несправедливую...
– Что?
– Да дайте договорить!
– кричит Виташа.
– Ну договаривайте, - мягко говорит Шулейкин, - ну договаривайте, пожалуйста...
– Ну?
– говорит Клара Ивановна.
– Да брось ты, - говорю я Виташе.
– Из-за картошки какой-то...
– Как не стыдно, - говорит Маракушев.
– Ты-то уж молчал бы, - говорит ему Виташа.
– Мне бы твой участок...
– Гы-гы, - говорит Маракушев и уходит из учительской.
– Не умеют себя вести, - говорит Мария Филипповна и уходит следом.
И все расходятся постепенно. Только Виташа остается и я.
– Ну ладно, - говорит Виташа, - я ему припомню. Я о нем кое-что знаю... Ну ладно...