Новенький как с иголочки

Что делается!.. Шторм. Ураган. Корабль сейчас на дно пойдет. Во все дыры вода льется. А тряпочки поверху плывут... Кто прав? Кто?.. Почему я тоже не кричу? Что, Шулейкина жаль? За что мне его жалеть? Топите его! Топите! Пусть знает!

...А потом я догоняю Петунина в коридоре.

– Что же теперь будет с Шулейкиным?
– говорю я.
– Теперь что, снимут его?..

– Решение облоно о снятии есть, - говорит он.
– Почему "теперь"? Засиделся Шулейкин...

– Значит, это всё из-за меня?
– говорю я.

– А при чем здесь вы?
– говорит он, и смотрит куда-то мимо меня, и быстро уходит прочь.

Все расходятся. Почти никого не осталось. Только Шулейкин стоит у дверей учительской. Курит. И Мария Филипповна стоит рядом. И я слышу:

– Да вы успокойтесь, Михаил Андреевич...

– А я и не волнуюсь, Мария Филипповна...

– Вы не обращайте внимания...

– Да что вы...

– Мало ли что говорят...

– Вы сами успокойтесь, Мария Филипповна...

– Как они это нехорошо!..

– Ничего, ничего... Пустяки...

Уже пять дней прошло, как Шулейкина сняли. Нового директора пока нету. Обещали прислать. Экзамены на носу. Клара Ивановна пока робко командует. Все ходят тихие.

– Как же теперь Шулейкин будет?
– говорю я Марии Филипповне.
– Уедет?

– Зачем же ему уезжать?
– удивляется она.

– Да трудно ведь... Быть директором... Теперь насмешечки...

– Я с ним говорила об этом. Я ему говорю: "Вам бы лучше уехать, Михаил Андреевич..." - а он мне: "Зачем мне ехать? И куда мне ехать?.. Что, учителем не могу работать?.." Да и вообще, я давно знаю...
– она говорит шепотом, - он ведь не очень-то директорством своим дорожил... Он ведь не хапуга...

– Хапуга?..

– Ну он покой любит. А директору-то, знаете?.. Каждому ведь свое. Директором надо быть энергичным. Правда? А он книжки любит читать... Помечтать.

Теперь почти вся школа взялась рыть ямы и столбы устанавливать. Уже десять столбов вкопали. Маракушев посмеивается:

– Гы-гы... А мне свет ваш не нужен... Я и с лампой хорош...

– Эх вы!
– говорю я.
– Ученики мозоли натирают... А вы?..

– Гы-гы...
– смеется он.
– Молодым везде у нас дорога...

Но он приходит все-таки.

– И вы здесь, Михаил Андреевич?
– удивляется он.

– А что ж тут странного?
– говорит Шулейкин из ямы.

– Да вроде бы директором были... Неудобно, должно быть...

– А вы помогайте лучше, - говорит Маша Калашкина.

А Шулейкин ничего не говорит. Он роет. Почти одной левой рукой. Правая у него какая-то странная.

А ЕЩЕ ПРОВЕДЕМ ДОРОГУ

– Вы все-таки решили уехать?
– говорит мне Шулейкин.

Мы сидим на круглом гладком бревне под вековым дубом. Сквозь свежую листву ударяют тонкие солнечные струи. В поселке тишина. Ваня Цыганков сидит рядом. Он в резиновых сапогах. Рядом с ним - Коля Зимосадов.

– Решил, - говорю я.
– В город тянет... Я ведь бродяга.
– Я смеюсь. И вообще дела всякие. В газету меня зовут.

– Да, - говорит Шулейкин.
– Вон и учителей новых прислали. Все с высшим образованием.

– Нам бы еще печи в школе починить, - говорит Ваня Цыганков.

Жара. Июнь.

Коля Зимосадов сидит как на семейной фотографии - ладони на коленях. Неподвижно.

Вот так же он сидел на экзаменах. Потом вышел и сказал всё, без запиночки. О Коля!.. Шулейкин присутствовал на экзамене у меня в классе. Он ставил всем лучшие оценки, чем ставил я.

– Зачем же так сурово?
– сказал он мне.
– Они же прекрасно отвечают...

После письменных экзаменов получилось шесть двоечников!

– Вот так, - сказал я.

– Ничего, - сказал Гена Дергунов.
– Осенью пересдадим.

– Лучше бы не пересдавать, - сказал Шура Евсиков.

– А я уже не пересдам, - сказала Маша.
– Всё.

– Замуж Машка собралась, - сказал Саша Абношкин.

– Не, - сказала Маша, - я на торф поеду. Работать. Там по семьсот рублей заработать можно. Эх вы, колы мои, колы!

– Зато без обману, - сказал Ваня Цыганков.

После этого как раз я и сказал им:

– Я тоже уезжаю.

Они не кричали. Не побежали ко мне. Было недолгое молчание. Потом Ваня Цыганков сказал:

– Я бы тоже уехал...

И все засмеялись.

– Вот теперь вы и уезжаете, - говорит Шулейкин, вытирая пот со лба.

Жара. Полдень. Ребята встают и уходят.

– Мы скоро, - говорит Коля Зимосадов.

– Ребята, вы не забудьте вернуться, - смеется Шулейкин.

Он вытирает пот со лба. Он сидит в черном пиджаке. Он машет рукой.

– Такая жара, - говорит он, - что даже глупостей делать не хочется.

– Сняли бы пиджак, - говорю я.

– А жаль, что вы уезжаете, - говорит он.
– Мы цапались тут с вами... Всё равно жаль...

– Мне и самому это трудно, - говорю я. Мне совсем не трудно. Это чтобы не обидеть его. Все пришло к концу... Надо ехать. Вот вкопаем сегодня последние столбы, и поеду я. Хватит с меня холодной кельи, сплетен, голодовки... Пусть новенькие попробуют...

– Без хозяйства своего здесь, конечно, трудновато, - говорит Шулейкин.

– А как Виташа вас прижимал на педсовете, а?
– говорю я, как распоследний иезуит.

– Тоже жить хочет, - без злобы говорит он.
– Обстоятельства... Такие обстоятельства...
– Это магическое спасительное слово.
– Зато Виташа предмет знает свой. Его голыми руками не возьмешь.

– Послушайте, - говорю я, - это правда? Ну, теперь дело прошлое... Это правда, что вы некоторые контрольные работы... ну, не проверяли?..

– Я их в сортир спускал, - говорит Шулейкин.
– Это очень удобно...
– И после паузы: - А вы не пробовали у Виташи в долг просить? Вы бы попросили.

– Мне не нужно.

– Ну ради интереса...

– Да ну его к черту.

В Васильевке петухи кричат. Такая тишина, что даже отсюда слышно. Они кричат о жаре, о синем небе. Вон она, Васильевка, серой цепочкой протянулась там, за оврагом. И жизнь по этой цепочке и идет. И у каждого своя...