Новенький как с иголочки

ПОТАСОВКА

Ночь.

Грипп, который душит меня, невысок и вкрадчив. Он весь в белом. Только кончики пальцев черны. И глаза у него горят неясным, тусклым пламенем.

Слышали ли вы рассказы о гриппозной иголке? Что-то кружится перед глазами, мягкое и ускользающее; кружится то медленно, то неистово; то становится почти микроскопическим, готовым вонзиться; то разрастается невероятно; и всё время слышится звук, похожий чем-то на беспрерывный злорадный хохоток, на вой ветра, на пение пчелы. Почему это названо иголкой, не знаю. Но в детстве я кричал сквозь бред: "Иголка!.. Иголка!.." - и старался укрыться от нее, и никто из взрослых не мог меня понять.

– Иголка!..

Ни на фронте, ни в госпитале она не возникала передо мной. А вот сейчас закружилась снова.

Я слышу ее почти забытый голосок и опять, как тогда, не могу ее разглядеть.

И вдруг из облачка, которым она окружена, проявляется лицо Шулейкина. Он смотрит на меня маленькими глазками.

– Здорово вас прихватило, - говорит он.

– Здорово, - говорю я. Шепчу.- Иголка, - говорю я.

– Давайте я вам полотенце на лоб мокрое...
– говорит он.

– А-а-а, - говорю я, - полотенце на лоб?.. А потом пальцами за горло?..

Опять визжит иголка и устремляется в меня. Распухает, распухает... Холодное, мокрое ложится на лоб... И из этого вылезает Шулейкин. Он отряхивается от воды. Он пытается обнять себя правой рукой. Как это смешно...

– Зачем вы это делаете?.. Что это должно обозначать?

– Мокрое - это хорошо, - говорит он.

Я ведь не о том его спрашиваю.

Жужжит иголка, похожая на веретено.

– Сильно вы простудились, - говорит Шулейкин.
– Надо одеваться потеплее...

– Все вы жулики, подделыватели оценок, - говорю я.

– Беречься надо, - говорит он.
– У нас ведь врача не дозовешься...

– Вы меня подлогам учите?..
– спрашиваю я.

– Тут с врачами туго,- говорит он.- Это не Москва.

– А мы ведь налоги платим, - говорю я.

– Ну ладно, ладно, - говорит он, - при чем тут налоги?

– У нас ведь бесплатная медицинская помощь!
– говорю я.

– Тсс, - говорит он.

– Вот я умираю, - говорю я, - и никому я не нужен. Разве это справедливо?

– От этого не умирают, - смеется он. Он смеется всё громче, всё громче, и смех его сливается с воем иголки, она уже совсем рядом... Сейчас!..

Я просыпаюсь.

Ночь.

Шулейкин ходит по келье. Он весь черный. Он ходит вкрадчиво, тихо, словно и не касается пола. Он что-то переставляет с места на место. Мне страшно и смешно.

– А вы откуда взялись?

– Спите, спите, - говорит он и спрашивает сам себя: - Разгорелся примус?
– И сам себе отвечает женским голосом: - Еле разожгла черта!..

Я смеюсь. Он думает, что я сплю, и сам с собой разговаривает так странно.

Иголки нет. Прекрасно!.. Тишина.

– Клюквы хочется, - говорю я.

– А чтобы мама ладонь на лоб положила, не хочется?
– спрашивает он.

– Хочется...

Он добр невыносимо!.. Мучил меня, мучил, а теперь добр.

– Да, в Москве всё это удобнее, - говорит он, - паровое отопление, телефон... Мне иногда хочется всё это бросить к черту - и туда. Серо мы живем...

– А здесь кто останется?
– спрашиваю я.

– А гори оно всё!
– говорит он и машет черной рукой. И снова, словно из-под подушки, выныривает иголка, и истошно орет, и, приплясывая, движется на меня.

– Иголка!..

Шулейкин наклоняется надо мной и клювом ударяет меня в лоб.

– Пошел прочь!
– кричу я и просыпаюсь.

Ночь.

Шулейкин сидит над книгой, скрючившись.

– Зачем вы пришли?

– Вас нельзя одного оставлять... То да сё... Я тут почитаю...

– Почитаю... почитаю...
– говорю я.
– Почитай отца с матерью...
– я смеюсь.
– Вы ведь директор все-таки. Поручили бы уборщице не спать всю ночь.

– Да бросьте вы, ей-богу, директор... директор... Я - Мишка из-под сохи. Сегодня директор, а завтра - говновоз... А вам уже полегче стало... Это я вам две таблетки аспирина запихнул. Великое средство.

– А от геморроя оно помогает?
– смеюсь я.

– Хорошо бы еще лимончик съесть, - говорит он.

– А вам в любви везет?
– спрашиваю я.

– Одну любил, да она меня не любила, - говорит он.

– Только одну?

– Говорила, что дурак я, деревенщина... Вот так...

– Ну дальше, - говорю я.
– Люблю трагедии.

– Какие там трагедии, - смеется он.
– В жизни все проще, смешнее.

– Она красивая была?

– Казалась красивой... И вот она меня отвергла... За то, что я - серый деревенский кобелек... А она - городская интеллигентка, с образованием, через день в филармонии бывает...

– Ну, это еще не образование, - говорю я.

– ...Да еще от меня казармой пахнет. Я тогда только что с фронта демобилизовался...

Теплый воздух в келье то сжимается, то разжимается, и, наверное, потому Шулейкин, как лодка, то проваливается куда-то, то взлетает... Смотреть больно. Я закрываю глаза.

– ...Она надо мной посмеивается. "Хорошо, - говорю я, - я тебе покажу..." А у меня - восемь классов образования. Нос брюквой.

Он замолкает.

– Я не сплю, - говорю я.
– Просто у меня глаза устали.

– ...Тогда кругом голодно было. А у матушки моей - картофель. Я гружу его на подводу и - в Тулу. И - в институт педагогический. За аттестат зрелости на барахолке мешок отдаю. Два мешка - профессору привожу на дом. Он краснеет весь. Кричит на меня: "Это что, взятка? Взятка, да?!" А сам слюну глотает... "Да не взятка, - говорю я, - какая взятка? Вон у вас дети голодные, да и сами вы..." Одним словом, взял он картошку и заплакал... Вот так. После экзамен у меня принял.. Куда ж ему деваться? И поступил я в институт.

– Эээ, - говорю я, - вот вы как всех облапошили.

– Это для начала, - говорит он, - потом всё своим горбом брал. Диплом в кармане. Возвращаюсь. А здесь - три учителя и два ученика. Да и учителя-то все липовые, без дипломов. Назначают меня директором. А я люблю рыбу ловить... Но я помню эту гражданку. И соглашаюсь быть директором.

– Интересно!
– говорю я.

– Начинаю командовать. Мне смешно: я - Мишка из-под сохи - за картошку аттестат купил. Директором стал! Дают мне оклад. Покупаю я драповое пальто. Иду к ней... к той самой...