Новичкам везет

Хэйди возвращалась из колледжа домой, в свой собственный сад, и погружалась в буйную зелень и прохладную белизну. В теплые дни она включала поливалку и усаживалась в саду. К вечеру воздух становился мягче, а растения, зеленые и живые, словно потягивались, расправляя ветви и листья. Рискуя промочить ноги, она пробиралась в глубь сада по узкой тропинке между полынью и душистым ясменником. И срезала огромную, только что распустившуюся розу – пусть постоит на кухонном столе.

Как-то она заметила, что по изгороди тянется неизвестно откуда взявшаяся лоза, а из нее растут странные трубки, длинные и зеленые. Лоза быстро оплела обрубки плюща, но Хэдли не стала с ней бороться. Теперь она то и дело поглядывала в ту сторону. Интересно, что же это все-таки такое? Взошла луна, и Хэдли вдруг увидела, что одна из бледно-зеленых трубок поднимается, словно повинуясь неслышной музыке, и медленно, раскручиваясь, как волчок, разворачивается, открывается огромным белым цветком размером с ладонь.

А потом вдруг настала страшная жара, что редко случается в этих местах. Без кондиционеров приходилось довольствоваться портативными вентиляторами на кухонных столах и подоконниках – хоть какое-то движение в пышущем жаром воздухе.

Сад задыхался. День тянулся бесконечно, от поливки до поливки проходила вечность. Маргаритки и ромашки потеряли королевскую осанку, и под тяжестью собственных головок клонились к земле. Листья на старой сливе свернулись в трубочки, словно еще не распустились.

Люди тоже будто позабыли о вежливости – правила приличия и чувство юмора осыпались, как шелуха. В обычной одежде слишком жарко, теперь по утрам Хэдли словно не замечала джинсов и маек и норовила вытащить из шкафа легкие платьица, которые сто лет уже не носила. Она поднималась по ступенькам колледжа, а тонкая материя шелестела, касаясь кожи, и легонько вздувалась вокруг голых ног.

После занятий Хэдли покупала в автомате банку с кока-колой и ехала домой, засунув ледяную жестянку в лифчик. Она возвращалась в дом, вобравший в себя дневную жару и до глубокой ночи ревниво не желающий с ней расставаться. Все окна открыты настежь, а воздух все равно дрожит от зноя. Ночью Хэдли лежала, широко раскинувшись – насколько позволяла узкая кровать. От жары Хэдли в голову приходили навязчивые идеи – хорошо бы сломать стенку между спальней и гостиной, тогда воздуха будет побольше. Да и в сад можно будет глядеть, не вставая.

На третью ночь Хэдли сдалась – уснуть все равно не удастся. Время шло к полуночи, и город вокруг постепенно затихал. Удивительно: ни пофыркивания машин на шоссе, ни детских криков на игровой площадке – вечных звуков городской жизни. Мимо проехала машина, из открытых окон льется джазовая мелодия. И больше ничего. Уличный фонарь помигал-помигал и погас. Осталась только луна.

Глаза Хэдли не сразу привыкли к полутьме, сначала она разглядела только скромные цветочки ясменника и вальяжные лепестки роз. Потом из темноты проступили серебристые листочки шалфея и чистеца. Вот показалась и остальная зелень, свет из кухни чуть освещает кружево листвы. Сад словно чего-то ждет.

Сегодня она уже поливала сад, длинный шланг с разбрызгивающей насадкой еще лежал, извиваясь в тимьяне, изгибался вдоль обсаженной лилиями дорожки к старой сливе. Нет, растениям уже не нужна вода, но сама она ее жаждет всей кожей, всеми налитыми тяжестью мышцами. Хэдли отвернула кран, вода брызнула на траву, и сразу запахло тимьяном – смесь хвои, лимона и невинности, прохладный зеленый оазис посреди знойной пустыни. Хэдли шагнула под арку водяных струек, первые капли упали на плечи, покатились по коже. Она высоко, почти до ветвей дерева подняла руки, и вода полилась на нее потоком.

Мэрион

Подростком Мэрион мечтала о татуировке. От старшего ребенка ждут многого, и она вполне соответствовала родительским ожиданиям, но идея татуировки ее завораживала – это сознательный и вместе с тем слепой акт самоотречения, раз и навсегда. Готова она к такому широкому жесту или нет – не играет, в конце концов, никакой роли. Родители строго-настрого запретили даже думать о татуировках, логически переспорить их, даже если и попытаться, удастся вряд ли, не истерику же, право, закатывать. Похоже, что это знак. А может, как мама сказала, она просто не понимает самой идеи постоянства.

Сестрица Дария, конечно же, все сделала наоборот. Стоило ей только добраться до подросткового возраста, как она завела себе первую татуировку. Еще прежде, чем навсегда выпорхнула из родительского гнезда. Дария потом рассказывала, как с вызывающим видом вошла в дом, даже не прикрыв рукавом все еще красную и воспаленную кожу со свеженькой тату. От ее татуировок становилось слегка не по себе – вроде милая такая бабочка, да только вдруг заметишь, что крылышки-то порваны. Или из рукава рубашки неожиданно покажется змеиная головка. Дария собирала татуировки, в них, словно в дневниковых записях, содержались все последние новости. Мэрион как-то спросила сестру, какое удовольствие в том, чтобы всякие незнакомые люди читали твой дневник. Дария ответила, что ей наплевать, кто куда смотрит. Дария есть Дария, повсюду разбрасывает секреты, только бы никто не добрался до тех, что спрятаны глубоко внутри.

Многообразие Мэрион не привлекало. Ей хотелось одного-единственного изображения, но чтобы оно воистину отражало ее сущность. Только она так и не решила, каким будет рисунок, так что родительский запрет оказался ей даже на руку. А тут началась взрослая жизнь, и мечта о татуировке забылась в хаосе событий – колледж, Терри, замужество.

Потом пошли дети, и оказалось, что жизнь сама по себе – мастер татуировки. Первым появился шрам на коленке. Догоняла уползающую на четвереньках дочку – обе хохотали, как сумасшедшие. И зацепилась за край ковра. Терри порезался в походе, показывал детям, как обстругивать палочки и жарить маршмеллоу. Все сошлись на том, что кровищи и волнений было больше, чем в самой кровавой киношке – дети в поход не хотели, потому что по телику показывали «Крепкий орешек» с Брюсом Уиллисом. Тоненький белый шрам, все еще заметный, украшал нижнюю губу сына. Он упал, когда учился ходить – покатился кувырком по дорожке. Пока он летел вниз, дорожка на глазах становилась всю круче и круче. Безупречные зубки насквозь прокусили нежную кожу. Воспоминание об этом тревожило ее до сих пор. Она сидела в большом кресле в гостиной, укачивала сына, читала ему книжку, пока он не перестал дрожать от страха, пока тревога не улеглась. Голос ее тек, как река, по которой сыночек уплыл в царство снов.

Многие люди стараются не замечать, что жизнь оставляет свои следы прямо на теле, но Мэрион эти знаки скорее утешали – наглядное доказательство того, что опасность миновала, зримая летопись семейной жизни.

Зачем добавлять еще что-нибудь? Она так и объяснила Дарии, когда та похвасталась новейшим приобретением. Впрочем, дети выросли и разъехались. Даже если эта единственная, истинная татуировка существует, она ее, пожалуй, не узнает через столько-то лет.

Когда Кейт раздавала задания, Мэрион досталась именно татуировка. Удивительно, как Кейт сумела проникнуть в ее мысли, запрятанные так глубоко. Невероятно, но Кейт как-то угадала, в чем каждая из подруг, похоже, нуждается. Они все провели немало времени, заботясь о Кейт, но теперь, после всех этих заданий, Мэрион стало совершенно ясно, что не только они смотрели за ней. Похоже, она за ними тоже наблюдала.

– Ты уже, конечно, пишешь статью о татуировках? – спросила Дария. Стоял июнь. Сестры глядели на воду, устроившись на палубе плавучего дома Генри.

– О чем это ты?

– Ты же не можешь просто сделать татуировку, тебе надо обязательно об этом написать. – Дария скорчила добродушную гримаску, адресованную далеким огонькам на другом берегу.

Мэрион оценивающе глянула на сестру:

– Генри на тебя хорошо влияет.

– Ну валяй, что ты хочешь спросить? – Дария подтянула рукав повыше. Черные, красные и зеленые узоры на коже еле видны в тусклом свете.

– У меня что, все на лице написано?

Дария кивнула:

– Каждый все равно должен найти свой собственный ответ.

– Я не только у тебя спрашиваю.

– Догадываюсь. – Кончиками пальцев младшая сестра поглаживала петли и спирали узора на правой руке.

Мэрион выжидала. Она же журналист и давно к этому привыкла. Некоторые люди крутятся вокруг прямого ответа, словно собака, перед тем как уснуть. Понятно, что надо затаиться – пусть вопрос повисит в воздухе. Вода плеснула о борт лодки, пришвартованной у соседнего дока.