Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Новый Мир ( № 10 2009)

Новый Мир Журнал

Шрифт:

Этот концептуальный ряд, своего рода credo, позитивная программа Круглова, не ставит его, однако, в ряд идеологов от благолепия. Напротив, очень важное его стихотворение «Из жития литературных новомучеников российских» наполнено весьма жестким описанием палаческой деятельности насаждающих «духовность» новоявленных прокрустов:

 

Русская словесность вгляделась

В бледносоевое постное лицо

И, охнув, в обморок осела было:

Эти глаза без зрачков!.. — но куда там:

Двумя,

тремя профессиональными движеньями

Быстро привел в чувство, начал

Строгать железами, применять и иные подходы.

Хлынула кровь-рябина.

Пушкина, конька-горбунка пристегнув ему наручниками за ногу,

Намертво к копченой доске гвоздями прибил за нимб латунный,

Блока пустил на карачках ползти, подрезав

Ахиллесовы сухожилья, в уши воткнув

Свечечки да вербочки,

Есенину отпилил инонию по локоть,

Набокова с Кузминым

Вспорол, выпотрошил, валетом

Уложив, сшил по живому бычьей жилой,

Мандельштаму и Пастернаку крайнюю плоть

Тщательно наварил газоэлектросваркой,

Подвел провода, пустил ток, заставил

Чехова, радостно смеясь, петь акафист.

Сколько, сколько работы!...

 

Да, как мы видим, Круглов — один из самых жестких современных поэтов. Жестких и смыслово (а для, кстати, Круглова важны внутренние сюжеты в поэтическом тексте, рассказывание историй или же своего рода реплики, что позволяет Федору Сваровскому причислять его к представителям нашумевшего «нового эпоса») и стилистически (недаром Борис Дубин пишет в предисловии о «малоблаго­образности кругловского слова», о том, что его поэзии от речи «зачастую остаются телеграфные существительные, одни слова»). Жесткость эта — не жестокость, но зоркость и попытка понимания.

И даже более. Здесь важна отчаянная, но неизменная воля к подлинности. Желание «излечить мир» подчас требует методов полевой хирургии. Любое проявление ханжества, пошлости, поверхностности, лицемерия, равнодушия, садизма тут находит свое — дисгармоническое — выражение на стилистическом уровне. При этом, разумеется, эстетика выступает не как замкнутое, частное техническое дело, но как структурная основа мира, никак не противоречащая этике: «дух» и «тело» находят друг друга.

Страдающее тело и страдающий дух в равной степени объясняются болезнью мира. Не выспренно-суровое, но детское важно Круглову (и здесь он отчасти близок таким русским «честертонианцам», как Наталья Трауберг или Сергей Аверинцев, но не столь умилен). Его протагонисты (учитывая эпический модус кругловских стихотворений, так говорить можно) — и слепая девочка, и поэт Заболоцкий, и Михаил Леонович Гаспаров (памяти которого посвящены два пронзительных стихотворения), и выкрест Натан, ставший православным священником (любимый герой, но отнюдь не альтер эго Круглова, — скорее персонаж, наиболее четко передающий представление поэта о значении некоторого образа существования). Людоедское псевдоблагочестие и тупое бездумие равно невыносимы, ценны и подлинная простота,

и подлинная сложность.

Простота-сложность, но не упрощение. Отмечаемая частенько важность для Круглова понятия Другого, его диалогичность (не в понимании «плавающего субъекта», ускользающего «я», — но в осознании присутствия себя как собеседника или свидетеля других, пристрастного, порой очень далекого от определенной чужой системы ценностей, метода мышления, но заинтересованного в самом их наличии здесь и сейчас) важна не только потому, что позволяет объективизировать поэтическое слово, оставаясь при этом собой, но и потому, что многие явления, которых коснулся внимательный взгляд, предстают в своей загадочной, но ощутимой роли, обнаруживают глубинный смысл, казалось бы вовсе не предполагавшийся:

 

Поколение пророков:

Отчего, думаешь, этот

Так зол, ненавидит и мать и бабку и педагога,

Отчего в тетрадях острое и кровь чертит,

На кого в кармане

Китайский нож выкидной носит?

Взгляни: разве не блистает

В этом профиле огненная ярость, ревность

Илии, коего ноздри

Переполнил смрад ваалов?

 

Интересно то, что важным диалогическим пространством для Круглова оказывается Живой Журнал, — не только в смысле собственно его ведения, но и как определенная социокультурная модель, часто становящаяся текстопорождающей:

 

взахлёб замирая

постить в жолтом квадрате Живого Журнала

последние откровения ночи

рассылая как спам урби эт орби наутро

путем выстреливания в окно

распахнутое дребезжа скрипло натужно

бумажных голубей

неудержимо спаривающихся и множащихся в полете

солнце сквозь слезы —

но равно такой моделью может стать и образ того или иного человека (Ницше ли, Гаспарова ли, Сваровского…), и христианский праздник, и историко-мифологический мотив. Здесь нет уравнивания: поэзия Круглова не более постмодернистична, нежели вся наша эпоха, переварившая героические постмодерновые набеги 80 — 90-х и ныне крепко усвоившая возможность тотального сопоставления, но наотрез отказавшаяся от изъятия субъекта из обращения. То же касается и собственно стиховой техники Круглова: мощные верлибры, тонкая, почти певучая силлаботоника, ёрнический раек выполняют свои семантические функции и никак не абсолютизируются.

В поэзии Круглова кто-то увидит актуальную форму нового эпоса, особую субъект-объектность, кто-то — одновременно боль и мрачную иронию, кто-то — странное сочетание эстетства с исповедничеством. Однако трудно не увидеть здесь совершенно новую для отечественной поэзии, казалось бы привыкшей ко всему, фигуру автора.

Данила Давыдов

 

Возвращение Ариадны

Поделиться с друзьями: