Новый Мир ( № 11 2009)

«Дубровский» был важным мировоззренческим этапом для Пушкина, ибо заставил додумывать проблематику, казалось бы, завершенную «Маленькими трагедиями». Сопровождалась ли она новой встречей Пушкина с Кантом — вопрос столь же гадательный, как и вопрос о том, читал ли Пушкин Клейста. Негадательными остаются непреложные факты, к числу которых относятся посмертные судьбы Пушкина и Клейста. И тот и другой были забыты на несколько десятилетий. Творчество того и другого до сих пор остается загадкой для национальных культур, оба замешаны на просветительских идеях, получивших наиболее яркое выражение в философии Канта, — философии, безусловно, трудной для понимания — и тогда, и сейчас.

«Я на них иду с пером…»

Untitled

Г е о р г и й Д е м и д о в. Чудная планета. Рассказы. М., «Возвращение», 2008, 359 стр.

Есть в этой книге мысль, с которой трудно согласиться: автор считает человека «единственным существом на земле, которое не способно радоваться тому уровню благополучия, которое имеет».

За примерами, ставящими этот тезис под сомнение, далеко ходить не надо. Еще памятна интонация, с которой отнюдь не в самые благополучные времена говорили: «Только бы войны не было!» Да сколькие и в нынешней действительности вполне удовлетворяются тем, что кое-как сводят концы с концами, на какие-то там «права человека» смотрят как на ненужное роскошество и весьма недовольны, когда их чем-либо «беспокоят».

Увы, о людях этой многочисленной категории позволительно сказать то же, что на первых страницах демидовской книги говорится о ее персонажах, которые «привычно сопротивлялись наступлению настоящего бодрствования».

Иной читатель такой параллелью будет возмущен: ведь в рассказе «Дубарь» (откуда взята эта цитата) речь идет о заключенных, десятки лет назад просыпавшихся в лагерном бараке!

Но если они тяготятся необходимостью впрягаться в очередной (какой по счету?!) каторжный день, то нынешние «вольняшки» упорно противятся самой мысли, самим воспоминаниям о той поре и тех людях и едва ли не в особенности досадуют на литературу, которая обо всем таком напоминает: уж сколько, дескать, об этом было сказано, не довольно ли?!

В ответ хочется сослаться на картину, запечатленную в демидовском рассказе «Люди гибнут за металл» (за добываемое ими золото):

«Когда колонна подневольных работяг, возвратившись вечером с прииска в лагерь, останавливалась перед воротами, сильный прожектор с крыши вахты мог выхватить из тумана только ее головную часть. Остальная тонула в темноте, и об ее длине можно было судить только по доносившемуся оттуда надрывному кашлю, постаныванию, кряхтению, постукиванию деревянных дощечек, заменявших в наших каторжанских „бурках” подметки».

«Не довольно ли?!» Нет, даже «сильный прожектор» Солженицына, Шаламова и других книг и мемуаров далеко еще не все выхватил из той искусственной, руко­творной полярной ночи, которая десятилетиями скрывала сотворенное с миллионами судеб! Общеизвестные слова «Никто не забыт, ничто не забыто», к сожалению, еще отнюдь не соответствуют истине по отношению и к погибшим на войне, и к жертвам сталинского террора (в иных же устах они звучат нетерпеливым заверением, что и беспокоиться-то больше незачем!).

Талантливейший ученый, в молодости, прерванной арестом, работавший в лаборатории знаменитого Ландау, Георгий Георгиевич Демидов и в своей наконец-то дошедшей до нас прозе — исследователь самой высокой пробы, ставящий своей целью, как сказано в одном из его писем, «неизбежное восстановление точной информации, несмотря на все попытки дезавуировать ее с помощью самых могущественных средств». Средств, как убедительно показано Мариэттой Чудаковой в послесловии к книге, отнюдь не сданных «в архив» и в наши дни, когда в новейшем школьном учебнике старательно скрадываются, сглаживаются масштаб и ужас былого террора. А уж что говорить про прежние времена, когда Демидова в августе 1980 года постигла та же судьба, что Гроссмана и Солженицына: его рукописи были изъяты у близких и друзей писателяп о в с е м е с т н о (вернули их только в годы перестройки, уже после смерти автора).

Демидов подробнейшим образом описывает ч у д н у ю п л а н е т у «Колымо-Индигирского района особого назначения» (в просторечии — Колыма, что, как скрупулезно, «педантически» отмечает автор, «не совсем правильно») — «непрерывно разбухавшую систему лагерей принудительного труда с ее миллионами бесправных „крепостных”, с одной стороны, и кучкой всевластных сатрапов с их аппаратом понуждения с другой». Систему, в которой, по его словам, как в фокусе увеличительного стекла, сконцентрировались довлевшие над страной «уродства единоличной диктатуры».

Здесь и сочетались и сталкивались меркантилизм (край был «валютным цехом» страны) и элементарное палачество, превратившее лагеря в «холодные освенцимы», благо и «полюс холода» Северного полушария тут находился.

Местный «фольклор» красноречиво определил принцип, которым руководствовались многие начальники: «Мне не работа твоя нужна, а нужно, чтобы ты мучился» — пусть даже от этого сама работа неизбежно страдала.

«Нет ничего проще, как списать погибшего в лагере заключенного, — „информирует” нас автор. — Другое дело — лошадь; как и всякая материальная ценность, она занесена в бухгалтерские книги с точным обозначением ее стоимости в рублях и копейках».

И в другом случае: «Для малочисленных тогда приисковых механизмов особо морозные дни актировали, так как нагруженные части горных машин, работающих на таком холоде, становились почти стеклянно хрупкими и часто ломались, а при острой нехватке запасных частей рисковать ими было нельзя. Другое дело заключенные работяги. На место списанных в „архив-три” (похороненных с биркой, привязанной к большому пальцу левой ноги. — А. Т.) в очередную навигацию пришлют новых».

Оцените этот лаконизм, эту сдержанность письма! «Я на них (всю начальственно-надзирательную орду. — А. Т.) иду с пером и с этой вот машинкой, а надо бы с топором!» — сетовал Демидов, начав свой писательский подвиг. Но не похлеще ли топора такие строки?

На их фоне описанное в уже упоминавшемся «Дубаре» — не сущая ли мелочь: на сей раз «дуба дал», помер всего лишь новорожденный младенец. Впрочем, этот плод «преступной», по лагерному уставу, любви заключенных по всем статьям портит показатели: свидетельствует о надзирательском «недосмотре», лагерной больнице досадно: лишний «летальный исход» (да и останься он жив — к чему еще один нахлебник в местном приюте?). В итоге — «начлаг с доктором договорились через загс этого рождения не оформлять». Приказано схоронить побыстрее и понезаметней.

Но когда заключенный-рассказчик, кому это поручили, увидел трогательное тельце «дубаря» с застывшей на лице улыбкой, в нем «под заскорузлым панцирем душевной грубости, наслоенной уже долгими годами беспросветного и жестокого арестантского житья, шевельнулась глубоко погребенная нежность».

Заботливейшим образом обихаживает он могилу («...нарубил лопатой хвойных ярко-зеленых веток <...>. Долго и тщательно выкладывал этими ветками дно и стенки гротика»). Даже (будучи атеистом!) мастерит над бурым глиняным холмиком крест из черенка лопаты: «...не хотел, чтобы холодный хаос льдов и гор сразу же поглотил и растворил в себе останки маленького человеческого существа».