Новый Мир (№ 2 2008)

Над настольным прообразом зимних пространств,

тихой прихотью зябкого дня,

как в укромную тень, погружается в транс

попечитель ночного огня.

И по комнате долгое ходит тепло,

сушит склянку раскрытых чернил.

Но ни слова черкнуть, ни поставить число

перед сном нет ни смысла, ни сил.

* *

*

Жене Дмитриеву.

Рыдает радио, икая.

Пылят штабные тополя.

Оно бог весть, война какая,

который порох, чья земля.

Паек казенный. Сахар кислый.

Сухая сталь на языке,

что нянчит утренние числа

потерь и вышек вдалеке.

Средь лейтенантских околесиц

не худо, право, по одной,

пока звезда и полумесяц

маячат в дымке нефтяной.

Но сносный тост еще не вызрел.

К словам не подойти на выстрел.

Речь попаданьями бедна.

И голубь виснет над станицей,

и водка киснет над страницей

о том, что пагуба одна.

Все времена забыты разом,

порядок страхом отменен

неосмотрительным приказом

ценою выбывших имен.

Что сталось раньше или позже,

все куча, стало быть, мала.

Хромой пегас натянет вожжи

и перекусит удила.

И безлошадный, в детском раже

перегорит усталый Марс,

чтоб не случившееся раньше

спокойно выпустить на марш.

Чтоб прирасти к прикладу телом,

заметив белое за белым:

цветет ли в облаке душа?

Чтоб атеист или ботаник,

забыв про семь вчерашних нянек,

в восьмую целил не спеша.

* *

*

Поздний выезд к реке Икорец, конец сезона.

Все-то медлит похолоданье, и нам не к спеху.

Чей-то праздник глушить плотву, промышлять сазана,

а кому-то — прошвырки ради да на потеху.

Где подлесок болотной дышит в лицо закваской,

настороженный шум живет в камышовой гати,

помянет водила матушку над запаской

и прибавит вдруг, что Воздвиженье нынче, кстати.

Держат сучьями тучи в бессрочном жиме

деревца над овечьим лежбищем опустевшим

и проселком поодаль с последними гужевыми

одиночками с редким эскортом пешим.

Клок пожухлой пажити, слабость убыли, былки в свете

под слюду воды уходящего тихой сапой

сквозь осоку и соты чиненой сети.

На, держи кусок, на штаны не капай.

Скорый пир с помидорами на капоте.

И массив как в бочку бухает, повторяя

байки про баб, окалину на катоде

и тоску-печаль в распыл без конца и края.

Костерок выбирает и выбрать никак не может:

это ли, то лицо окажется освещенным.

Общий план истрачен, неудержимо прожит.

Те в темноте и те, и позаброшен счет им.

Вот и остатки: профиль, абрис, пол-оборота,

фортель пламени над черноводным током.

И стоит у поленьев осень, не зная брода

к инобережным плавням в облаке недалеком.

* *

*

Потому ли, оттого ли

потонули, что в неволе

в безоглядных облаках,

что синица не в руках?

Ублажали, угрожали,

сказки замертво рожали —

Боже, право, не пусти

птицу стискивать в горсти.

Той безбожно мнится тоже

вместо пота тесной кожи

ветер снов, угроза туч,

пепел, чуток и летуч.

Не собрать его в пригоршни —

света легче, плача горше,

про досады и труды

утекающей воды

потому молчит, что светел,