Новый Мир (№ 2 2008)
Шрифт:
Казалось бы — мне-то что от этих завиральных идей о пришельцах, ушельцах, скором отлете на, условно говоря, Альдебаран или вечном прозябании на третьей от Солнца планете? А было что.
Шестой десяток пошел, пора кое-какие итоги подводить, они же — более чем плачевны. Выкрикнул как-то по пьянке: “Мой нравственный долг — умереть нищим!” Благородно, конечно, да беда вот: нищим был и оставался, семья еле сводила концы с концами, дочери-студентке выкраивали кое-какие денежки на платьице помоднее, на зимние сапоги, сам я пить бросил, что почему-то не сказалось на семейной казне, и пора было, для исполнения заветного нравственного долга, обогатиться, обзавестись деньгами или вещами, чтоб промотать или пропить нажитое и растянуться, осыпаемому вшами, на предсмертном ложе. А для обогащения хранились у меня бумаги, мои бумаги, продолжение бренного тела, рукописи, о которых никто на заводе не знал и с которыми надо что-то делать, как-то так поступить с ними, чтоб пользу извлечь. Пустить в оборот хотя бы, что при этой власти невозможно, она уже отвергла эту возможность, я уже, по слухам, занесен был в некий проскрипционный список. Более того, мне намекнули через подставных
Так что же делать? Кое-какой достаток новый порядок на Руси может мне преподнести, но — с одинаковой вероятностью — способен и снять шубку с дочери, когда она от автобуса пилит к дому. Мне-то уж точно ничего не грозит ни при каких генсеках, разряд даже не понизят, кишка тонка, в бумагах завязнут, да я и сам норовил уже принизиться; на одном предприятии попросился однажды в дворовые рабочие — и получил согласие, директор, как китаец хитрый, промолвил: работа, которую просите, очень ответственная, не всякому доверишь метлу, поэтому принесите справку из психоневрологического диспансера.
Спрятать бумаги на заводе — вот о чем подумывалось, но смысл, какой смысл в захоронении, если завод улетит на Альдебаран, а за ним — весь народ? Такая ведь свалка будет на трапах прилетевших космопланов, что не пробьешься; я, помнится, так и не опохмелялся, если очередь в винный отдел оказывалась длинной.
Судьба рукописей зависела от происхождения прожектора на крыше цеха лакокрасочных изделий. Вся заводская территория освещалась в темное время суток ртутными лампами фонарей да несколькими прожекторами, среди них и этот, до сути которого я пытался добраться. Таинственный, загадочный предмет, светящий независимо от времени суток. Включался он от фотоэлемента с наступлением темноты и выключался, когда ночь угонялась проясненным небом, то есть утром. Все освещение повиновалось технике — кроме этого прожектора. Он жил по своим небесным законам, мог неделями не гореть, а потом вспыхивать посреди солнечного дня. Причем не обычный желтый свет пробивался сквозь защитное стекло прожектора, а какой-то розовый, бывало же — и голубой, и сразу вспоминались “голубые карлики”. На Альдебаране сутки, это уж точно, длились иначе, нежели на Земле, и прожектор явно был приводным радиомаяком для космопланов. Причалит к нему первый аппарат, высунется какое-то чудище и скомандует: “Эй, на Руси остался кто? На выход с вещами и с чистой совестью!”
До разгадки тайны оставалось совсем немного — подняться по стремянке на крышу и вскрыть прожектор, чего ранее делать не мог, потому что светильник со звездным веществом вместо лампы — в ведении постоянного электрика цеха № 8, а тот ревниво никого не подпускал к своему хозяйству. В воскресные дни бывал он редко, сегодня вообще не появился, и я неспешно стал одолевать ступеньки лестницы — одна, вторая, третья…
Стоп. За ногу дернули. Мироздание не хотело разоблачений, электромонтажник совал мне какую-то бумажку, требующую исполнения. Помечена позавчерашним числом, подписана начальником электроцеха, все чин чинарем, замена 100-амперного автомата в силовой сборке, что рядом, в десяти метрах, между стремянкой и подстанцией. Ее, эту вот силовую сборку, и надлежало обесточить для безопасности работ в ней. Сущая чепуха, и наряд на работу выписывать не надо, все сделалось бы по доброму согласию. У электромонтажника Сергунова — такая же, как у меня, группа по технике безопасности, четвертая то есть, оба имеем право работать в электроустановках свыше тысячи вольт, но поскольку я дежурный, то обязан допустить Сергунова (он же — производитель работ, прораб) к замене автомата, для чего и выписан еще позавчера ненужный документ.
Сущая чепуха, повторяю. Плюнуть на эту бумажку, отключить что надо — и вновь на стремянку. На такого рода ремонты бумаг обычно не выписывают.
Но я начал совершать все производственные пассы на полном серьезе, основательно, сугубо точно исполняя все действия, потому что очень опасным человеком был этот малопьющий и очень грамотный человек Виктор Семенович Сергунов.
Ему за пятьдесят уже, и, сколько-то лет в особо вредных цехах проработав, мог он рассчитывать на хорошую пенсию пятью годами раньше меня. Повышенной общественной активностью не отличался, в партии не состоял, не горланил и не бузотерил, все делал исправно и без понуканий, к работе относился вдумчиво. Но — зануда. С чем надо мириться и все сделать так, чтоб кто-либо сдуру не подал напряжение на обесточенную сборку — о чем сам Сергунов предупредил, поскольку научился за тридцать лет грамотно эксплуатировать технику.
Да и я тоже не лыком шит, и даже больше: одно время ходил в общественных инспекторах по охране труда, вызывался на разные общегородские инструктажи и семинары, на каких не без удивления узнал, что чаще всего жертвами общений с током становятся не желторотые пацаны из ПТУ, а такие умудренные опытом электрики, как Сергунов, которые гибнут по собственной вине: они так уверовали в свою непогрешимость, что начинают совершать трагические ошибки, да и руки не те, что у молодых, реакция запаздывает.
Вот почему было мною принято живейшее участие в допуске к работе. Я беззвучно воззвал к разуму и осторожности, ибо знал то, чего не доводилось до широких трудящихся масс. А именно: по статистике пик смертельных случаев приходился на предобеденное время. За час или полчаса до скорой еды люди торопились, поглядывали на часы, переставали следить за собой и хватались голыми руками за токонесущие части электроустановок.
А время-то — скоро одиннадцать. И я неторопливо стал готовить Сергунова к абсолютно безопасной работе, держа его рядом с собой, показывая и доказывая: все делается так, чтоб ты, дорогой Виктор Семенович, под ток не попал!
Из кармана спецовки я выдернул связку ключей от всех дверей, за которыми управление энергией, — связку, где ключи были в единственном экземпляре (имелся и дубликат, но до него не доберешься, он — в сейфе дежурного по заводу, отставного майора КГБ). Показал Сергунову тот, каким открывается подстанция, и наглядно продемонстрировал обесточенность сборки: опустил вниз рукоятку рубильника, тем самым отсоединив фидер, питающий сборку, от шин с напряжением триста восемьдесят вольт. На рубильник повесил стандартную табличку “Не включать! Работают люди!”. Подстанцию закрыл на ключ, после чего другим рубильником отсоединил обесточенный фидер от самой сборки, а затем не только контрольной лампочкой удостоверил Сергунова в том, что напряжения на сборке нет, но наглядности и убедительности ради голой рукой взялся за контакты автомата, подлежащего замене.
Сама силовая сборка — шкаф высотой в полтора метра, Сергунов открыл его, вместе со мной рассмотрел фронт работ. Всех дел-то было — отвинтить гайки с десяти болтов; четыре болта крепили сам заменяемый автомат, остальные — отходящие и подходящие кабели. Новенький автомат лежал рядышком, вчера взят со склада. Прикажи молодому электрику поменять местами автоматы — за полчаса управился бы. Но возился со сборкой не пэтэушник, а рабочий высокой квалификации, подстраховав себя от всех случайностей. На сборке имелся свой рубильник, съемную рукоятку его Сергунов сунул себе в карман. Впихнул еще и лист гетинакса между намертво обесточенными частями сборки, на ногах — диэлектрические боты, способные выдержать десять тысяч вольт, на руках — резиновые перчатки. Чтоб уж полностью выглядеть идиотом, Сергунов постелил под ноги резиновый коврик. Чуть не забыл: связку ключей забрал он у меня, дабы уж многократно обезопасить себя.
Молния гигантской мощности вонзись сейчас в электромонтажника Сергунова — он разве и почувствовал бы что, так некоторое жжение на макушке. А проберись подземным ходом, если б такой имелся, какой-нибудь злоумышленник или пьяница на подстанцию, включи он фидер — абсолютно ничего не последовало бы.
Так Сергунов приступил к работе. Я — тоже, кося глазом на него, уже с крыши лакокрасочного цеха, предаваясь космогоническим думам и со всех сторон рассматривая прожектор. Дверца сборки так была открыта, что не позволяла видеть самого Сергунова, но по ботам на ногах можно судить, на какой стадии находится замена автомата. А до прожектора, в котором кто-то разместил светящуюся плазму, чуть больше метра, пора начинать детальный осмотр.
Но мироздание не дремало, тут же отвлекло внимание от звездной субстанции. Оглашая территорию комсомольской песней, шел из седьмого цеха наладчик станков Дима, заводской балбес и балабон, как-то презрительно обозванный Правозащитником. А зря. Человек этот, к пустячным речам и жестам краснобая склонный, год назад обличительной проповедью своей внушил администрации страх и привил заводскому люду уважение к ранее малоизвестным выражениям “свобода слова”, “права личности”, “открытое общество”, и, наконец, из глумливых уст его прозвучало: “свобода передвижений”. Аккурат вовремя: месяца полтора до слов этих долгожданных окрестные чекисты основательно накляузничали, прислали директору завода документ, где на схеме отмечались все дырки в заборе, через которые проносится водка. Тогда-то администрация и приняла решение: дырки капитально заделать досками, а в проходной обыскивать тех работяг, что улизнули с завода якобы по делам, а возвращаются с водкой в кармане. Вахтерше, что сбоку от вертушки, такая операция не под силу, тогда-то и поставили для обыска одну недотепистую лимитчицу, молодуху, начавшую охлопывать спецовки, а то и шарить по карманам, нащупывая в них бутылки. Народ не безмолвствовал, народ возроптал, положение становилось нетерпимым, тогда-то Дима и отважился, с риском для жизни, на немыслимо отчаянный поступок. Если возобновят основанную Горьким серию “История фабрик и заводов”, то обнаружится первопроходец, герой, последователем которого и стал балабон, опровергший ходячее суждение: булыжник — орудие пролетариата. Начисто вырезав карман, Дима смело поперся на молодуху и подставил ей свой бок для ощупывания, поскольку некое вздутие весьма походило на поллитровку. Молодуха сунула руку в прорезь кармана, нашла в нем нечто, по форме и размерам напоминающее запрещенный продукт, ощущениям своим не поверила и вознамерилась рассмотреть вблизи сверхподозрительный предмет, что вызвало бурные возражения Димы. Нижние этажи административного корпуса внимали обличительным речам представителя рабочего класса, народу в проходной уйма, слова звучали такие, будто на полную мощь заговорили все вражьи голоса сразу. И про Хельсинкское соглашение, и про третью корзину, и о… Главный инженер, услышав о “свободе передвижения”, живо смекнул, что речь идет не об открытии государственных границ и тем более не об эмиграции евреев; Диму одарили стаканом спирта, после чего тот унялся, в цех свой принеся веру в торжество демократии. И не ошибся. Шмонать в проходной запретили, приток читателей в заводскую библиотеку увеличился, дырки в ограде восстановились, напуганный завком почти бесплатно раздавал абонементы на кинофестиваль, рабочий класс познакомился со многими творениями мирового искусства, полюбил артистов высокого класса, среди которых Элизабет Тейлор, Шон Коннери, Одри Хепберн, Софи Лорен, Ален Делон, Стефания Сандрелли, Марлон Брандо... Особо в душу запала Софи Лорен, и отныне вместо общеизвестной отсылки “А пошел ты на …!” стали на заводе выражаться скромно и культурно: “Соси Лорен!” И молодуху-лимитчицу не выгнали, она получила известность, ее частенько приглашали в женские коллективы, бухгалтерши и плановички с пристрастием допрашивали: так что же нашла она у Димы — поллитровку, толстостенную бутылку (0,7 л) из-под вермута, названную “фугасом”, или (“Фи! Гадость!”) какой-нибудь жалкий шкалик?