Новый Мир (№ 2 2008)

— Но ты, Леха, молодец, я ведь не поплыл бы. Я там бы остался. Пересидел как-нибудь в камышах… — Петька с удовольствием полез обратно в тепло.

Леха спал, прислонившись к тенту. Посапывал. Петька взял недопитый стакан и внимательно посмотрел на Леху. “Все-таки странно, что Светка меня выбрала, — подумал ни с того ни с сего, — на ее месте я бы тогда за Леху пошел, и это было бы правильно… — Он тяжело, пьяно вздохнул. Ревностью, жалостью кольнуло. Но не к Светке, а к судьбе, что ли… — Э-э, — Петька допил остатки водки, — все бабы дуры. Даже такие красивые…”

Он почему-то рад был, почти счастлив был, что не стал просить денег. А вдруг бы Леха не дал? Он представлял себе это, и перед ним был уже другой Леха. Да нет, дал бы. Какой он был, такой и есть. Дал бы, конечно. Но… Петька сбился с мысли… В общем, правильно, что не спросил.

Он убрал со стола и начал стелиться. Он любил всех. И Леху, и Светку. И по ребятишкам уже соскучился. У него их было трое. Сашка, Петька и Андрюня — весь в папуню. “Интересно, чего у Лехи-то детей нет… — думал Петька рассеянно, — может, не получается…”

Он постелился, растолкал Леху, они залезли в спальники и уснули. Примус оставили на слабый огонек. Чтобы теплее было.

Шорохом и трелью

Самарцев Александр Давидович родился в 1947 году в Москве. По образованию инженер-двигателестроитель. Автор двух поэтических книг. Работает заместителем главного редактора журнала “Food News Time”. Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.

* *

*

М.

...А то, что ты строга,

участлива, зажата

и что каблук от сапога

отламывался — вспомню у заката,

у миража — будь он всерьез,

но временно босой,

как ты в передней,

воспитанная, хмурая,

а все ж

шаг в сторону — мой шаг последний.

Отдельной тучкой — правда, почему? —

ты на одной ноге закутана в передней

рассеянней,

хотя и неприветней,

припавши

к провожанью моему.

* *

*

Пооббей снежок, утрамбуй,

кто ты есть без родного пойла?

Двинул в глаз аварийный буй —

путь особый, душа спокойна.

— Эй, братан! — Что, братан?

— Что с движком? — А с чего бы

я вернулся в этот капкан

выпить хляби, куснуть колдобы?

Сажа постланная бела,

дуй, дубинушка! — кто накроет? —

безымянная поплыла

с ветрового на ветровое

капля,

значит, свети жезлом

в документ, если я опасен, —

значит, свой своему живем

и не страшно

кружиться наземь.

Гостиница

Отсветы по углам — кругали, осьминоги,

есть изойти куда нерву, свернуться чем —

жесткой ли простыней, вальсом Ротару Доги,

где этот старый диск, где он, другой эдем?

Через пути “маневр” тащится на запасный,

сланцев хруст, звонарь обстучал башмак,

от полнолунья связь через Страстную к Пасхе

громкая, костерит совестливых куряк.

Шутки понуры — слышь: поразбрелись надеждой

смазанно, под нажим ночь нараспашку длить,

палица на плече, лом, или ангел вешний

выманил и поджег сытую спиртом нить.

Щупальцами цветка — номер, несмяты койки —

тяжко под гром “Лаванд” пломбе ловить стоп-кран,

уст заодно устам клятва, нектар чуть горький, —

тихо — еще тишей — в прятках раскрыться зван.

Жадная память пьет, врущая многодонно,

из антрацитных искр их же тоску дождя,

пролитый керосин, масло и белладонну

втемную приютив, может, и не найдя…

Стена плача

Уйду от сказок, убежим проклятий,

уму не волк, а ежели накатит —

я клевер Храма — клинышки вразброд,

народ-стена — бодаюсь, сам народ.

Перекати-песочницы он вроде,

Исхода горсть в недреманом изводе,

на грудь, на гвоздь, по малой взяв свобод:

“Я, Господи, твой теневой народ!”

За безутешность и за самоедство

пылится непрошибленное место —

там белым зноем долгий негр в кипе