Новый Мир (№ 2 2008)
Шрифт:
кладет и шепчет про себя себе
то клевера поклон, то метронома, —
разрушенное лето здесь как дома.
Со льном до плеч канючный ангелок
задергал негра, путаясь у ног.
А тот из лабиринта нетерпений
сплошнее теста, жгучих ниш репейней
глазами — в Тору, чаду же — за край
на чистом русском бросит: “Не мешай!”
* *
*
На увальня “боинга”
лампасы в “мигалках” сверкнули — как быть со шпионом? —
кулек полосатый, жужжа, искупительный яд
по глобусам возится сочным, по коркам зеленым.
Почуял рассвет от Курильских миграцию ос,
в державную дыню, в сладчайшие дыры сознанья
направо-налево протяжные точки вонзая, —
ура! — сколько ж врать нам еще? — сорвалось.
Дюраль и укусы, — братайтесь, но не воровски,
а точно ворсистая очередь — с семечком схожим,
да снимутся шоры по полной программе — о Боже! —
когда разожмет листопад в перекрестье виски.
* *
*
Разъехались, зауезжали — не так ли предреклось, друзья,
в кухонной, дымовой печали? Я начал, но и вам нельзя
не собираться: познакомлю, сведу на посошок — и вот
цветет базар, а клен по комлю
обкорнан,
пущен в перелет.
Он приживется, но известкой забитые хребты морщин
понадсадили ширью волжской буддистской плотности аршин.
Давай, давай проветрись, гонор, чтоб не сгорел твой космодром,
и многоразовою кроной мы свято место подобьем,
за остановкою смертельной, за тем отрывом дорогим
нацедим влаги предпохмельной и трассу щепок окропим.
* *
*
Признаю — и на признанье жму:
на любовь убойней нету лома,
чем глухая верность по уму
ей же, как истома.
Марево из дней моих лелеемых
молодость вторую на коленях
обнулило с волей и печалью, —
жму, не различаю.
Слово я точил, поил, откачивал,
и подставлен, а непотопляем, —
самоотречение истраченное
с плешью от проталин.
Как ни закрути ледовый скрежет
ребра или бороду бесовски,
как ни ударяйся — жмет и нежит
отложной матроски.
Если крах колосса фоном дивным
гнезда ткал слюной в тени котельной,
обволакиваться паутинкам
шорохом и трелью.
Десять лет я вырву и отставлю
взорванной любви — оно и греет,
кто ж на свете этих правил травлю
лучше нас умеет?
Предпоследние денечки
Азольский Анатолий Алексеевич родился в 1930 году. Закончил военно-морское училище. Автор романов “Степан Сергеич”, “Затяжной выстрел”, “Кровь”, “Лопушок”, “Монахи”, “Диверсант”, многих повестей и рассказов. В 1997 году удостоен премии Букер за опубликованный в “Новом мире” роман “Клетка”. Живет в Москве.
Перед открытием Всемирного праздника спорта, за день или два до пламени в чаше Лужников, глава государства объезжал олимпийские объекты. Жаркий день истомил пожилого Генсека, и, решив себя взбодрить, он приказал остановиться у пивного павильончика. Кавалькада машин притормозила, свита помогла Генсеку дойти до столика, он сел и с чувством глубокого удовлетворения оглядел интерьер модернового заведения: все сияло красотой и удобством, все блестело, и зарубежные гости, которых здесь радушно встретят, по всему свету разнесут весть о преимуществах социализма.
— Пива хочу… — вдруг издал просьбу Генсек, и свита начала переглядываться. В ней — кое-кто из охраны, дюжина генералов и столько же граждан в штатском, но в должностях генеральских — по табели о рангах.
— Пива! — продублировал кто-то просьбу, чуть повысив тон, и взоры всех обратились на вполне современного вида бабенку за стойкой.
Румяная русская красавица, отобранная среди десятков соискательниц, цвет нации, так сказать, бегло оглядела себя в зеркальных стеклах бара и тоже прониклась чувством глубокого удовлетворения: да, хороша я собой, хороша!
— Пи-ва! — в несколько глоток напомнили ей, и бабенка вперила взор свой в нежданных клиентов, определяя возможный навар. Сам Генсек настолько примелькался в теленовостях, что никакого интереса или любопытства ни у кого уже не вызывал.
— А кто за пиво платить будет? — вопросила она, умолчав о том, что только послезавтра можно торговать сим редким в стране напитком, более чем дефицитным.
Вопрос привел гостей в полное замешательство. Павильон — для продажи баночного пива, но сколько стоит этот продукт — никто не знал. Вкус его и внешний вид известен был всем гостям — по тем кормопунктам, к коим их прикрепили должности и погоны. Но там-то, знали они, втрое или вчетверо дешевле, чем в общепите, где толпятся простые москвичи и где баночное пиво еще в диковинку. Здесь, разумеется, оно дорогое, очень дорогое, но если у Генсека не было ни копейки, то челядь не бедствовала, и сразу несколько рук сунулись в карманы, пальцы нащупали кожаные “лопатники” — и отдернулись. Потому что заплатить за Генсека — значило нарушить неписаные кремлевские правила, прилюдно объявить себя лицом, особо приближенным к телу главы государства, вторгаться же в клубок интриг, копошащихся на Старой площади, никому не хотелось.