Новый Мир (№ 6 2009)
Шрифт:
чего за озером, за рощею березовой
стелились земляничные поля.
Пьет чай с малиною, трезвея, ангел сумрачный.
Старик твердит “аминь”, юнец — “come on!”.
Простимся ли, проспимся ли — не умничай.
Не уходи. Теплее всех времен —
стремительное, скудное, которому
клянешься в верности, и всхлипываешь с ним,
как будто ночь — безмолвней крыльев ворона —
лежит над нищим городом твоим
* *
*
Свет
Ни шерсти под рукой, ни янтаря.
Несметного — а пригодилась малость —
ждал. Восемь спичек, в очередь горя,
высвечивают двери, коридоры
и лестницы, ведущие во тьму.
Вдруг вспоминаю: столько было вздора
волшебного! Ей-богу, самому
не верится. Как ветка Палестины,
я странствовал. От грешных отчих мест
открещивался. Праздновал крестины
неведомого. И грузинский крест
аэроплана, как случайный лучик, —
ночной сверчок в просторной тишине, —
в оскаленных проскальзывая тучах,
был жалобой и родиною мне,
был голосом — вольфрамовой спиралью, —
и тут запнусь, почувствовав: дотла
не догореть. Ты — тусклой зимней ранью
и при свечах — прощальна и светла.
* *
*
Табак, водка, ночь. Третьи сутки
одно и то же вранье.
Стесняться прошлого? Дудки!
Паршивое, да свое,
как я уверял когда-то.
Ну и? Повторяться — не
такой уж и грех, солдаты,
лепечущие во сне.
Пусть бедствовать с музой тощей
несладко, но жизнь — жива,
и жалкая честность проще
лукавого воровства.
Есть молодость без утайки,
которая в нужный час
к безглазой, глухой хозяйке
спокойно подводит нас —
и мудрость есть без оглядки, —
хотя ее тоже нет,
за вычетом той тетрадки,
где страсть, словно вербный свет,
где старый мазай и зайцы
под недорогой ольхой
красят пасхальные яйца
луковой шелухой
4 января 2009
Чешуекрылые
Рубанова Наталья Федоровна родилась в Рязани, живет и работает в Москве. Прозаик, автор книг «Москва по понедельникам» (М., 2000), «Коллекция нефункциональных мужчин» (СПб., 2005), «Люди сверху, люди снизу» (М., 2008). В «Новом мире» печатается впервые.
Софья Аркадьевна — в просторечии Соньша (хоть горшком, лишь бы не в печь — трафаретная присказка: какая, впрочем, не трафаретная? вс ё уже было — и та заношена!..) — закрывает глаза и щиплет себя за руку: если не сон, то что? что тогда? почему ё жик в тумане , почему неправильно (читай — аритмично; таблетка-таблетка, я тебя съем!) колотится сердце и, пропади все пропадом, подкашиваются ноги? Оставим, впрочем, в е н ы за скобками, оставим — да и сколько можно о несделанной операции, в самом деле! К чертям собачьим, к чертям! Рондо о потерянном гро2ше — комунарусижитьхорошопоэма: отставить классику, и вообще — о т с т а в и т ь, так нужно, она-то знает, почем фунт... (окончание на усмотрение читающего), знает, да, и не спорьте, не спорьте.
С некоторых пор — пора б признаться — Софье Аркадьевне страшно, невероятно страшно. Пересчитывая в который уж раз так называемые «трудовменяемые» месяцы (мягкий свет ночника, кажется, «зачищает» проводок ее мозга до последнего, дальше — нельзя, невозможно: дальше-то — полное оголение, взрыв!), она, кажется, кончиками пальцев нащупывает мыслеформу т и х о г о у ж а с а и, обхватив колени руками, начинает раскачиваться; с распущенной гривой — «предмет» зависти обладательниц трех у л о ж е н н ы х волосинок — Софья Аркадьевна похожа на, если б кто ту видел, постаревшую русалку. По «платиновой» седине ее мечутся, в такт наклонам туловища, зеленовато-сиреневые осколки спасительного «ночного» освещения — это сны маленькой кареты из чешского стекла: зеркальные отражения вмонтированных в нее крошечных лампочек дарят Софье Аркадьевне иллюзию гармонии, которую, она уверена, на земле уж точно не сыскать, а если даже и «да», то лишь — цитата — «в клиническом случае фанатичной веры да умалишения».
Нет-нет, у нее, конечно, на это духу-то не хватит, не-ет, — да и как сделать это , как всё грамотно р а с с ч и т а т ь? чтоб уж наверняка — и
б е з п р о б л е м?.. А ну как обманешься ? Покалечиться легче легкого —
и тут же тебя в утиль, в утиль, на раз-и: Софья Аркадьевна знает об этих местах , увы, не понаслышке — сама т у д а к француженке из первой своей школы сколько бегала! Той хоть и под девяносто было, и уж из ума почти выжила, а все одно — страшно: невозможный, до спазмов в горле, неизбывный великий страх — да что там страх: ужас — и вонь, вонь… от вони-то — никуда: запах лекарств накладывается на амбре выделений и, смешиваясь с хлоркой — вечной, неистребимой хлоркой, — уже преследует, настигает, душит, а потом вышвыривает тебя на воздух, где голова поначалу кружится — но то с непривычки, с непривычки…
Именно в минуты таких вот оглушений Софья Аркадьевна и начинала поминать Бога — лихом, лихом: почему д о п у с т и л, мол, не постарался , спустя рукава дел н а т в о р и л — а им расхлебывай теперь… Да и кто такой Бог, почему она о б я з а н а — кто обязал?! — любить, как пишут все эти кабинетные умники, «сакральную персонификацию Абсолюта»? Кто сказал, что Сущность, создавшая мир и миром тем управляющая (по мере сил, по мере сил… — поди с м а с с а м и-то управься, убить легче — вот и с л у ч а ю т с я «разрядки», барабанит пальцами по коленке Софья Аркадьевна, вот и тошнит-рвет шарик-то: жертвы и разрушения есть, жертвы и разрушения поражают воображение, жертвы и разрушения з а -