Новый Мир ( № 7 2004)

Надеюсь, сказанного довольно, чтобы удостовериться: небрежность яв­ля­ет­ся неотъемлемой чертой индивидуального стиля Па­стер­на­ка. Я не стану умножать примеров — про­дук­тивнее будет уста­но­вить лич­ные, эс­те­ти­ческие и социальные причины семантических и грамматических сдвигов, нахлы­нув­ших в поэзию Пастернака.

Несмотря на то что в его ранних книгах случаи явной небрежности срав­ни­тельно не­мно­гочисленны, они не укрылись от первых слу­ша­те­лей и чи­тателей. С. П. Бобров, его «крёст­ный» в ли­те­рату­ре63, «уве­рял, что в моло­до­сти Пастер­нак был не­тверд в рус­ском языке: „Бобров, почему вы меня не по­пра­вили: ’падет, главою очер­тя’, ’а вправь пойдет Ев­фрат <’>? а теперь кри­тики го­во­рят: непра­виль­но”. — „А я думал, вы — на­роч­но”»64. По­на­чалу Па­стернака, как он сам при­знавался, такие придирки кри­ти­ков «за­де­ва­ли»65: сколько мог, он пытался убирать дву­смы­слен­ности и очищать язык (среди прочего правка коснулась и тех мест, о которых упомянул Бобров). Но с какого-то момента поэт практически перестает эти ого­ворки ис­прав­лять, что, однако, ему не мешает над ними иронизиро­вать66. Слова Пуш­ки­на: ...Про­ти­воречий очень мно­го,  /  Но их ис­пра­вить не хочу , — Па­­стер­нак по­вто­ряет, хоть и в несколько ином смысле: А оши­бусь, — мне это трын-трава,  /  Я всё равно с ошибкой не расстанусь («Анне Ахматовой», 1929).

Почему поэт не хотел расставаться с «ошибками»? Во-первых, с на­ступ­ле­ни­ем лите­ра­тур­ной зрелости он стал свободнее давать до­ступ в поэзию сво­е­му личному языку: «Прежде меня задевало то, что Юлиан [Анисимов] мне глаза колол „отда­лен­ны­ми догадками” о том, что не еврей ли я , раз у меня па­дежи и предлоги хромают (будто мы падежам и пред­логам только шеи свер­ты­ва­ли) <...> Теперь бы мне этих догадок на ры­жок не ста­ло. Те­перь слу­чись опять Юлиан с такой догадливостью, я бы ему пред­ло­жил мои вещи на русский язык с моего собственного пе­ревести»67.

Но хотя о праве на «свой собственный язык», позволявшем не счи­таться с теми или иными нормами, Пастернак впервые объявил уже в 1916 году, этот вопрос продолжал его заботить еще долгое вре­мя. Острее всего, пожалуй, он был поставлен в исповедаль­ном пись­ме Горькому 7 января 1928 года: «Мне, с моим ме­стом рожденья, с об­ста­нов­кою детст­ва, с моей любовью, задатками и влеченьями не сле­до­ва­ло рождаться евреем. Реально от такой пере­ме­ны ничего бы для меня не изменилось. От этого меня бы не прибыло, как не было бы мне и убы­ли. Но тогда какую бы я дал себе волю! Ведь не только в увле­ка­тель­ной, срывающей с места жизни языка я сам, с ро­ковой пред­на­ме­рен­­но­стью вечно уре­зы­ваю свою роль и долю»68.

Из этих слов неоспоримо явствует: поэт считал собственный язык в пол­ной мере русским, но не считал русский язык в полной мере соб­ст­вен­ным — и потому не решал­ся дать простор своей языковой лич­ности. На сто лет раньше суть стремления избежать оши­бок в речи очень тонко рас­крыл Кюхель­бе­кер, защищавший Гри­бо­едова от упре­ков в небрежении стилем: «<...> что такое неправиль­но­сти слога Гри­бо­едова (кроме неко­то­рых, и то очень редких, исклю­че­ний)? С одной стороны, опущения союзов, со­кра­ще­ния, подразу­ме­ва­ния, с другой — пле­о­­наз­мы, словом, именно то, чем раз­го­ворный язык отличается от книж­но­го». Тем писателям, кото­рые не знают та­ких неправильностей, «Грибо­е­дов мог бы сказать то же, что ка­кому-то философу, давнему пере­се­лен­цу, но все же не афи­ня­ни­ну, сказала афин­ская торговка: „Вы ино­странцы”. А почему? — „Вы говорите слишком пра­виль­но; у вас нет тех мнимых неправильностей, тех оборотов и вы­ра­же­ний, без кото­рых живой разговорный язык не может обойтись, но о ко­торых молчат ваши Грамматики и Риторики ”»69.

Это верно и применительно к Пастернаку, с той разницей, что мно­гие его неправильности — действительные, а не мни­мые. Он ис­кал опору в пуш­кин­ском отношении к языку: «О кри­во­тол­ках же, воо­бра­жаемых и пред­ви­ди­мых, дело которым так облегчено моим проис­хо­жденьем, говорить не стоит. Им подвержен всякий, кто чего-нибудь в жизни добивался и достиг. Ведь и во­круг Пуш­кина даже ходили с вечно раскрытою грам­ма­ти­кой и с за­кры­тым слу­хом и серд­цем»70. При­поминаются строки «Оне­ги­на»: ...Без грам­ма­ти­че­ской ошиб­ки  /  Я Русской речи не лю­блю , — что­бы ска­зать такое, прежде надо ощу­тить себя по­ро­жде­­ни­ем язы­ко­вой стихии. На полное слия­ние с нею Па­стер­нак не переставал упо­вать:

А слава — почвенная тяга.

О, если б я прямей возник!

Но пусть и так, — не как бродяга,

Родным войду в родной язык.

(«Любимая, — молвы слащавой...», 1931) 71

Психологическое в речевом облике Пастернака тесно переплеталось с эстетическим. Личный язык был для него са­мым простым и ес­те­ст­вен­ным способом выражения: по­эзия «лишь на какой-то высоте может <...> себе позволить последнюю и широчайшую метафору само­упо­доб­ленья простому че­ло­веку, пользующемуся язы­ком как естест­вен­ным средством обще­нья»72. В эпоху тотального обобществле­ния Пастернак ухитрился в зна­чи­тельной степени сделать поэзию част­ным делом частного лица.

Желание опро­стить по­эти­че­ский язык, добиться его есте­ственности за­став­ляло Пастернака искать пути сближения с просторечием, с раз­го­ворной речью. Оши­бки в ней неминуемы, а их отсут­ст­вие про­ти­во­естественно и вну­шает недоверие: из-за чрезмерной пра­вильности речь может показаться фаль­шивой и чужеродной. В то же время языковые аномалии не должны быть выпячены, как у Зощенко или Пла­то­нова; вот почему у Пастернака стран­ности речи не бро­саются в гла­за, ор­га­нич­но проистекая из его на­це­лен­ности на эсте­ти­че­скую непосред­ст­вен­ность и безыскус­ст­венность. Та­ко­ва при­рода поэти­че­ской «ско­ро­пи­си» Па­стер­нака: стихи его созданы как бы начерно и вто­ро­пях; автор на ходу подбирает слова, не от­шли­фо­вы­вая сти­ля и не от­де­лы­вая всех де­талей. Можно это срав­нить с уст­ным ре­че­вым по­ве­дением Па­стер­нака, как его описал сам поэт:

Стою и радуюсь, и плачу,

И подходящих слов ищу,

Кричу любые наудачу

И без конца рукоплещу.

(«Анастасии Платоновне Зуевой», 1957)

Стихотворная речь Пастернака вся в движении, в становлении; это про­цесс, а не продукт: каждый ее элемент по-своему нужен и оправдан, но как части соразмерного «целого» эти элементы могут быть несовместимы. Ключевое слово для понимания пастернаковской манеры мне под­сказал Вяч. Вс. Ива­нов: это по­э­тическая импровизация («экс­промт»), срод­ни им­провизации му­зы­каль­ной, ко­то­рой Пастернак так увлекался в юно­сти и которую потом сделал предметом своих стихов и прозы73.

Эс­те­тизацию простоты и безыс­кус­ственно­сти Пастернак не только про­бо­вал реализовать на практике, но и всячески декларировал:

Есть в опыте больших поэтов

Черты естественности той,

Что невозможно, их изведав,

Не кончить полной немотой.

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

(«Волны»)

Немота — это отказ от творчества; такую возможность все­гда учи­ты­вает любой настоящий художник74. Путь же от поэтического гла­го­ла­ния к не­мо­те лежал через «родную», «бытовую», «простую» речь, через эс­те­тически пере­жи­ва­е­мое косно­язычие.

Призывы к про­сто­те и ес­те­ст­венности прорва­лись в поэзию Пастер­на­ка в самом начале 1930-х годов, но в письмах и разговорах эта тема возникла значительно рань­ше. 28 де­кабря 1927 года, надписывая Пастернаку «Жизнь Клима Сам­ги­на», Горь­кий пожелал ему «простоты воображения и языка»75. 4 января Пастернак написал в ответ: «У вас обо мне лож­ное пред­став­ле­ние. Я всегда стремился к простоте и никогда к ней стре­миться не пе­рестану»76. Поэт не ­кри­вил душой. Н. Н. Вильям-Виль­монт пе­ре­дал слова Пастер­на­­ка, которые услышал от него в 1921 году: «Поэзия должна быть проста и воз­душ­на, как Вер­лен или как „По­за­ра­стали стежки-дорожки // Там, где гуляли ми­ло­го нож­ки”. — (По­след­нюю строку он пропел)»77. Имя Верлена здесь сим­п­то­матично. В статье, на­пи­санной к столетию со дня его ро­жде­ния (1944), «прене­бре­жение к сти­листике» у Верлена Па­стер­нак вы­во­дил из тре­бо­ва­ния « не слов, а дела »: «<...> Верлен <...> давал язы­ку, на ко­то­ром пи­сал, ту бес­пре­дельную свободу, которая и была его от­кры­тьем в лири­ке и ко­то­рая встре­чается только у мастеров про­заи­че­ского диа­ло­га в романе и дра­ме. Парижская фра­за во всей ее не­тро­ну­то­сти и ча­ру­ющей меткости вле­тала с улицы и ложилась в строч­ку це­ли­ком, без ма­лей­ше­го ущем­ленья <...> По сравнению с ес­те­ст­вен­но­стью Мюссе Вер­лен ес­те­ствен непредвосхитимо и не сходя с ме­ста, он по-разговорному, сверхъес­те­ст­венно естествен, то есть он прост не для того, чтобы ему по­верили, а для того, чтобы не помешать го­лосу жи­зни, рвущемуся из него»78.

«Сверхъестественная естественность» стала почвой для конфликта по­нятности и простоты:

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

(«Волны»)

У Пастернака простота характеризует преимущественно отношение сло­ва к субъекту речи, а понятность — отношение слова к адресату. Чем полнее вы­ражен смысл, чем теснее его связь со словом, тем труд­нее понять сказанное; прямое и безуслов­ное во­пло­щение личности в тексте делает его мало­про­ни­ца­е­мым: «<...> так как это идеи скорей неотделимые от меня, чем тя­го­те­ю­щие к читателю (губка и фонтан), то поворот головы и отведенность локтя чувству­ют­ся в форме выраженья, чем, может быть, ее и затрудняют»79. Поэт объ­яс­нял это В. С. Познеру, под­ра­зумевая себя и себе по­доб­ных: «Эти по­до­­зрительные уроды тоже лю­бят личные не­притязатель­ные за­писи, как лю­бят их простые, нему­дрящие люди, вро­де рево­лю­ции или Хо­да­се­­вича. Беда лишь та, что за веденьем записей им при­хо­дится зани­ма­­ть­ся созиданием глаза. Потому что записи их так личны и так про­сты , что их не прочесть, если чита­те­лю не вы­ле­пить добавоч­ного, по при­роде выправленного, во­об­ра­­женья. Отсюда и все „лиш­нее” и „тем­ное” их»80.