Новый Мир ( № 7 2009)

В этом отрывке из поэмы «Карамзиндеревенский дневник» сформулирована, пожалуй, суть того способа письма, который избрала Петрушевская-поэт. Цитата из Горациева «Памятника» — пожалуй, даже нарочитая — образует оксюморонную связь со своим контекстом. Отсылая прежде всего не к самому Горацию, а к русской поэтической традиции его переложений, эта цитата вводит мысль о поэзии как о «вечном памятнике» своему творцу, как о «высоком, вечном служении». Но она приходит в противоречие с другой, полускрытой, цитатой — скорее всего из позитивиста Ипполита Тэна. Любое произведение литературы, согласно его теории, полностью обусловлено «расой, средой и моментом». Петрушевская принимает сторону «антиэстетического», «антилитературного» позитивизма — против романтизма. И — попадает в колею натурализма, направления, взявшего позитивизм на свои знамена. Направления, жесткого и жестокого, пристально фиксирующего все проявления («моменты») жизни в их неизбежной детерминации и оттого — не желающего разбирать правых и виноватых. Не так ли построены рассказы Петрушевской, сделавшие ее знаменитой? Герой Пертушевской — это трагический «человек судьбы», в трагедии которого рок травестирован в быт («раса, среда, момент»). Подобный «горизонт обзора» не дает точки зрения вне жестко детерминированного мира. Рассказ нельзя построить извне. Потому что вовне ничего нет. Уровень «события» выстраивает и уровень рассказа о нем. Петрушевская говорит языком быта, давая слово «безъязыкому» сознанию «тетки-обывательницы». У нее в рассказах, как у Зощенко, всегда говорит «другой». Но не то же ли самое она делает в речи поэтической? Не совсем. Ибо свобода формы дает автору лазейку. Вовне изображаемого все же нечто есть. То, что невозможно выразить в прозе, но можно — в лирике (даже если это всего лишь «строчки разной длины»), — это, собственно, сознание автора, которое и делает «память моментам» вечной.

Книга стихов Петрушевской — это фиксация: мыслей, событий. Разно­образные формы рассказа автора о себе. В первой части — заглавной — автор «изобретает» жанр. Парадоски — это игра в определения. Короткий текст, содержащий попытку переопределить очевидное. Причем чаще всего так, чтобы в ходе определения опре­деляемое было вывернуто наизнанку, вскрыло свое тайное неблагополучие:

золото —

это вечная боль серебра

зло

есть начало добра

слабость —

это самый сильный диктат

стихи —

это с пропусками диктант

Наивная на первый взгляд попытка набросать систему координат, прежде всего этических, — своего рода детская игра, «песня невинности», приводит к рождению парадокса — речения мудрости. Из «песни невинности» рождается «песня опыта». Противоположности (добро и зло, например) оказываются порождением друг друга: ложь беременна правдой, «день — кратковременное опровержение ночи». Фигура отказа, выставленная на обложку книги, срабатывает и здесь. Опыт не дает автору подняться на требуемые жанром котурны, создать однозначно авторитетное высказывание. Диктат слабости, диктант с пропусками — всего лишь. Остается лишь фиксировать события и факты — вести дневник — «увековечивать момент». То есть только момент и можно увековечить. Опыт опровергает любые системы и иерархии ценностей-

координат, но остается память того, кто говорит, биография «автора», его культурный опыт. Петрушевская пишет «Провенансы» и дневники — «Карамзиндеревенский дневник» и «Гордневник», создавая автопортрет, моделируя себя, как героиню собственного рассказа, — создавая биографическое «я» в опыте прямого высказывания.

Здесь тоже работает принцип «расы, среды и момента», поскольку это «я» до предела погружено в историческое время и насыщено социальными приметами. Автобиографическая героиня — русская интеллигентка, что предполагает возведение ее частной судьбы к известным историческим архетипам. Подобное соотнесение, безусловно, входит в авторское задание. Тому подтверждение — «Карамзиндеревенский дневник», центральное и, возможно, главное произведение книги. На поверхности — это рассказ о том, как героиня со своей семьей в голод­ный 1992 год провела лето в дальней, заброшенной деревне. Но для героини (как, разумеется, и для автора) эта ситуация изначально насыщена аллюзиями:

карамзин

сентиментализм

братья — декабристы

девятый класс ср. школы

в пруд, в пруд

в народ ходященские

за теплом

за словом

за ясным небом

за своим собственным

простором

за черным хлебом

Карамзинско-руссоистский поиск «естественного человека», изначальной правды — основы бытия, понятой как детская, не отягощенная «опытом» мудрость, — в основе «Дневника». Единственное, что можно противопоставить року всеобщего детерминизма, — это сентименталистская чувствительность, сила сочувствия. Ее-то и находит героиня в простых людях, соседях по деревне — детях, старушках, «нищих духом», «птицах небесных». «Народ» — иррациональный в своей разрушительной силе, пьющий и жестокий — вопреки собственной жестокости способен на проявления безусловной любви. Карамзинское «и крестьянки любить умеют» просматривается в каждой из рассказанных героиней ситуаций. Истории эти похожи на «жестокие» сюжеты Петрушевской-прозаика, но рассказаны иначе: в их как бы наивном буквализме — не безличная объективация, а любовь, обретенная в «малых сих». Эти рассказы — как коврик на стене у Окси, 84-летней соседки героини. Этот коврик называется «Синатория» и сделан в память о давней поездке в Кисловодск, воспринятый Оксей как аналог рая:

пары

сшитые локтями

там

никогда не расстаются

гуляют среди рыб

птиц

кочек

речек

среди мироздания

все живы

«Деревня» поэмы оказывается как бы полюсом истины для городского мира рассказов Петрушевской. И во многом благодаря способу записи — строчкам разной длины.

…Вывод из всего этого напрашивается парадоксальный. Пока поэтическое сообщество отстаивало право на новый канон, вырабатывая стратегии так называемого «прямого высказывания», подбиралось к «новой искренности», эта самая «новая искренность» уже была «изобретена» — прозаиком Людмилой Петрушевской, исходя из своих собственных, особых интенций и, возможно, вообще вне системы современной поэзии. Говорит ли это о том, что законы, по которым развивается поэзия, вообще-то объективны и не зависят от воли кураторов? Возможно. В противном случае трудно объяснить, например, вот такое:

а в городке завелась жаба

мелкая спиртоноска

у нее в сарае

целый цех

она соединяет воду

с жидкостью из заводской бочки

и этим продуктом

поит всех

Вы думаете, это написал Андрей Родионов? Ан нет. Написала это все та же Людмила Стефановна Петрушевская — прозаик, драматург и актуальный поэт. Именно в том смысле «актуальный», какой принято придавать этому слову в наших литературных салонах.

Евгения ВЕЖЛЯН

Степные боги и духи времени

А. Г е л а с и м о в. Степные боги. М., «ЭКСМО», 2008, 384 стр. (Лауреаты литературных премий).

В рамках творчества Андрея Геласимова его новый роман «Степные боги» означает некое смещение координат на сетке профессиональных интересов. Все предыдущие работы Геласимова были, по его собственным словам, основаны на личном жизненном опыте, на уже имеющихся знаниях, в то время как «Степные боги» потребовали от автора задействовать «генетическую память» [8] : действие романа разворачивается на просторах забайкальской степи — родных местах Геласимова. Однако несмотря на то что новый роман стал попыткой автора выйти за пределы собственного круга тем, текст Геласимова по-прежнему остается узнаваемым.

Ранее не единожды отмечались многочисленные достоинства прозы Геласи­мова [9] : отсутствие навязчивого морализаторства, глубокая психологичность, профессиональное владение языком (как литературным, так и разговорным), соответ­ст­вие «духу времени». Все это можно повторить снова — даже «дух времени» никуда не делся, даром что действие романа происходит в июле 1945 года («два месяца уже как победа»). Интереснее проследить, каким образом метод Геласимова, ставший уже привычным, изменяется под действием «сеттинга» [10] .