Новый Мир ( № 7 2009)

Вот это и есть точка расхождения культур, вряд ли тогда кем-либо замеченная. Но уже шесть лет спустя Даль будет переводить повести Основьяненко на русский, сетуя, что может предложить только «тень подлинника», а Белинский недоумевал, почему автор «Маруси» вообще пишет по-малоросийски: «Ведь Гоголь умеет же рисовать нам малороссиян русским языком?» [17] Лютая ненависть русского гегельянца к украинской литературе и невежественно-высокомерное презрение к украинскому языку – лучшее доказательство того, что и язык этот, и литература действительно существуют.

Но это – конец 1830-х годов. Тридцатью годами ранее, ко времени дебюта Котляревского, отношения между украинским и русским языками были совсем иными.

Вновь вернемся к «Письмам из Малороссии» Левшина. Вот что почтенный путешественник писал о языке туземцев (цитата обширная, однако необходимая):

«Он происходит от древнего Славянского, но смешан с Немецкими, Латинскими и Польскими, перековерканными словами; от чего делается почти не понятным Великороссиянину. По множеству иностранных выражений и особенных оборотов составляет самое отдаленнейшее наречие языка Российского.

Он хотя и не имеет правил, однако ж немногие ученые Малороссияне употребляют его в сочинениях. Перелицованная Энеида, – прекраснейшее в своем роде произведение, служит тому доказательством.

При всем том, до сего времени он составляет язык народа. Но ежели гении здешней стороны обратят на него внимание свое и образуют оный, ограничив положительными правилами грамматики; тогда Малороссияне в славе ученых произведений своих, может быть, будут состязаться с просвещеннейшими народами Европы [18] .

Тщетна надежда сия; ибо нет побудительных причин и самая малая возможность к составлению языка из наречия, оставленного почти всеми образованными коренными жителями здешней стороны».

С конца XVIII и до середины XIX века решались две взаимосвязанные задачи: создание литературного украинского языка и определение сферы его функционирования. И на какой основе его создавать? Вариантов было только два, и оба оказались испробованы. С одной стороны – славянский язык Сковороды (собственно, суржик Слобожанщины, но не стихийный, а составленный сознательно) и этнически окрашенный русский язык Гоголя. С другой – юго-восточный диалект украинского языка у Котляревского, харьковских романтиков, Шевченко. (Ситуацию на Западной Украине я не рассматриваю.)

То, что первым произведением новой украинской литературы стала поэма-бурлеск, поэма-травестия, превратившая вергилиевских героев в запорожских козаков, – по определению Грабовича, породило импринтинг: «Энеида» на десятилетия вперед определила выбор интонации и словаря, а значит – и восприятия всего украинского. Было ли это сознательным или бессознательным отталкиванием от имперского литературного канона (как полагает тот же Грабович)? Сомневаюсь; если отдаленные последствия были именно такими, то ближайшие – прямо противоположными. Язык оказался неразрывно связан с низкими жанрами и – поскольку литература существовала почти исключительно в имперском поле – отождествился с низким стилем «общерусского» языка. Появление серьезных текстов на какое-то время оказалось просто невозможным, и литература, по убийственному определению Дмитрия Чижевского, стала неполной : многие жанры, стили, формы оказались для нее закрыты надолго – слава богу, что не навсегда.

Не в том беда, что на столетия вперед «москали» уверовали, будто украинский язык смешон по природе своей («москали», не русские): вы помните – «грае, грае, воропае» в «Рудине». Как смешно!.. Да и по сей день можно встретить подобные вышучивания. Но беда не в этом: худо, что импринтинг «котляревщины» не вполне преодолен и сегодня. Слишком сильна оказалась чудовищная по силе своей инерция языка. Сама интонация беседы запросто, само использование просторечия или разговорных форм там, где их вполне можно избежать, стилистические диссонансы, не вполне осознаваемые авторами, – всякий раз, когда кажется, что литературный язык это преодолел, все начинается сначала.

Нагляднее всего это заметно на примере украинских переводов и перепевов начала XIX века, а также нехудожественной прозы, которая вся, по крайней мере до Пантелеймона Кулиша, то есть до 1840-х годов, создается в сказовой форме – от лица очередного пасичника: он не обязательно присутствует в тексте, но очевидно, что это голос не образованного дворянина или разночинца, а деревенского деда. Писатель вынужден говорить не вполне чужим, но уж точно не своим голосом.

Показателен случай Шевченко. Вся его русская проза (включая дневник) – насквозь цитатна: тщательно воспроизводятся интонации и конструкции неродного языка. Но украинская проза – и в письмах, и в предисловиях с послесловиями – цитатна не менее: все та же разговорная интонация с уклоном в шутовство. Шевченко прячется за иронией, потому что в обоих языках не находит адекватных средств выражения: они доступны для него только в украинской поэзии.

Отказ (хотя бы частичный) от «котляревщины», та стилистическая революция, которую романтики осуществили в 1820 – 1830-е годы, – одно из важнейших событий в истории украинской литературы. Пожалуй, не менее важное, чем появление самой «Энеиды». Молодой Шевченко, «вербовавший» себе предшественников где только мог, написал восторженную хвалу покойному Котляревскому; девять лет спустя, в 1847-м, он уже называет бурлескную поэму «хиханьками на московский лад» («сміховина на московський шталт»). Мы должны понять, что Шевченко был искренен – и прав! – в обоих случаях.

Еще в конце 1820-х Гулак-Артемовский объяснял Квитке-Основьяненко, что «язык неудобен и вовсе не способен» к тому, чтобы написать на нем «что-нибудь серьезное, трогательное», – а все усилия Квитки доказать, что «от малороссийского языка можно растрогаться», привели только к появлению ультрасентиментальной повести «Маруся», все достоинства которой только в этих усилиях и заключаются.

Обратимся к украинским переводам: Дмитрий Чижевский, весьма недоброжелательно относившийся к тому, что он называл украинским классицизмом [19] , приводит два примера из Гулак-Артемовского: его версии «Рыбака» Гёте и оды Горация (II: 3).

Вона ж морга, вона й співа...

Гульк!.. приснули на синім морі скалки!..

Рибалка хлюп!.. за ним шубовсть вона!..

І більш ніде не бачили рибалки...

Круги от этого «хлюпа» пошли на полторы сотни лет – вплоть до позднесоветских текстов, что свидетельствует о непрерывности традиции, которую неплохо было бы и прервать.

А вот во что превратился Гораций («Хранить старайся духа спокойствие / Во дни напасти; в дни же счастливые / Не опьяняйся ликованьем, / Смерти подвластный, как все мы, Деллий»):

Пархоме, в щасті не брикай!

В нудьзі притьмом не лізь до неба!

людей питай, свій розум май!

як не мудруй, а вмерти треба!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .