Новый Мир ( № 7 2009)

От просьбы об уравнении чинов до прошения о праве владения крепостными (такова-де давняя малороссийская традиция) – один шаг: и то и другое относится к 1763 году. Наконец в 1783 году украинская шляхта получила все права русского дворянства, не теряя прежних, польских, вольностей, так что Екатерине пришлось выправлять перекос уже в другую сторону.

Число мнимых дворян, жаждущих получить все и сразу, превысило все мыслимые пределы. Историки подозревают, что и Яновские, доказавшие свое происхождение от «полковника Гоголя», без подлога не обошлись. За считаные годы возникло новое-старое дворянство, которое прекрасно знало, кому обязано благополучием, и было глубоко равнодушно к политической и – тем более – культурной автономии Малороссии. Многие ринулись в Петербург, как Вакула: только честный кузнец, получив черевички, вернулся в Диканьку, а многие его соотечественники – начиная с Разумовских и Безбородко – оказались куда более амбициозны. Кстати, и «своих» не забывали: уже при Павле I начнутся жалобы на засилье малороссов, а Пушкин будет говорить о тех, кто прыгнул в князья «из хохлов», с такой же брезгливостью, как и о тех, чьи предки торговали блинами. Даже и четверть века спустя Евгений Гребёнка писал: «Петербург есть колония образованных малороссиян. Все присутственные места, все академии, все университеты наполнены земляками, и при определении на службу малоросс обращает [на себя] особенное внимание» [12] .

Упрекать имперских малороссиян в «запроданстве» (выразительное украинское слово) – по меньшей мере неисторично. Кроме того, стремления к автономии оставались сильны и в этой среде... до поры до времени. А если в 1791 году Василий Капнист (известный поэт и драматург) действительно просил у Пруссии помощи на случай антироссийского козацкого восстания, – значит Малороссия, какой ее изобразил Дивович, мягко говоря, лукавила [13] .

На рубеже XVIII – XIX веков (точную дату и авторство установить невозможно) возникает знаменитая «История Русов» – полулегенда-полупамфлет, сочинение, проникнутое уверенностью в глубокой древности украинского народа и в его праве если не на самостоятельность, то уж во всяком случае – на широкую автономию. Примечательно, что слово «Украина» автор не любит, предпочитая ему «Русь»: подразумевается не мифическая близость к «корням», а вполне конкретная политическая преемственность.

Но было уже поздно – и не только потому, что для центральной власти какая-либо независимость малороссийских губерний казалась нелепостью. Проекты возрождения козачества в 1812 и 1830 годах провалились, а когда в 1801 году Василий Полетика (один из кандидатов на авторство «Истории Русов») потребовал восстановления гетманства и присоединения к Малороссии Новороссийской губернии, – его тут же заподозрили в том, что он намерен действовать «по примеру Мазепы».

Но главное в другом: за какие-нибудь пятнадцать-двадцать лет украинское дворянство – получив, повторяю, все – перестало интересоваться чем бы то ни было; несложно проследить это по прошениям дворянских съездов.

«– Как! Дворянина? – закричал с чувством достоинства и негодования Иван Иванович...»

Примечательно, что именно это – условно говоря, «миргородское» – дворянство, вполне ничтожное в политическом смысле, в гордыне своей охотно приняло версию о близости Украины к Древней Руси: а что ему еще оставалось? «...Нет, никто мне не говори, где именно Россия; спорю и утверждаю, что она у нас, в Малороссии, – восклицает пан Халявский, герой романа Григория Квитки-Основьяненко (1839). – Доказательство: когда россияне еще были славянами (это я, не помню, где-то читал), то имели отличные меды и только их и пили. Когда какому народу хотелось попить меду, то они ехали к славянам. В великой России таких медов, как у нас, в Малороссии, варить не умеют: следовательно, мы настоящие славяне, переименованные потом в россиян...»

Мифическое прошлое – при полном отсутствии будущего.

В самом деле, а что оставалось? Ностальгические воспоминания? Любовно-ироническое изображение быта , который уже становился былым (как в «Энеиде» Котляревского)? При том, что «История Русов» оказала огромное влияние на украинский романтизм и национальное движение 1830 – 1860-х годов, до начала 1820-х она не была известна практически никому, а широкое распространение началось примерно с 1828-го. Дмитрий Бантыш-Каменский, выпуская «Историю Малой России» (1822), о ней не подозревал, зато в переиздании 1830 года дал около девяноста ссылок на труд, приписывавшийся тогда Григорию Конисскому. Гоголь, выходец из самой что ни на есть типичной дворянской семьи средней руки, – Гоголь, собиравший в «Книгу всякой всячины» самые разнообразные этнографические подробности, – Гоголь ровным счетом ничего не знал об «Истории Русов» по крайней мере до 1833 года. Прямое влияние заметно только в «Тарасе Бульбе», причем во второй редакции – еще более сильное: к началу 1840-х годов реальная история интересовала Гоголя еще меньше, чем прежде, отсюда и опора на самую известную мифологизацию козацких времен. В повести «Близнецы» Шевченко описывает, как достойный старик, помнящий о козацких предках, читает и перечитывает «Историю Русов»: это вполне может быть зарисовкой с натуры, но уж никак не типичной картиной.

Погружению в миргородскую лужу противостояли исторические труды энтузиастов и быт «культурных гнезд», из которых назову только Кибинцы – «Афины времен Гоголева отца», по определению Пантелеймона Кулиша. Имение принадлежало Дмитрию Трощинскому, государственному деятелю, широкой души человеку: он собрал большую библиотеку, устроил театр, объединил любителей украинской старины; с посвящениями Трощинскому вышли и «Записки о Малороссии» Якова Маркевича, и «Малороссийские песни» Цертелева. Трощинский плакал, слушаю песню о судьбе Украины «Ой, горе тій чайці, чаєчці небозі, / Що вивела чаєняток при битій дорозі» (авторство приписывается Мазепе, чьим родичем был вельможа); он держал шутов и с гостями вел себя едва ли не по-троекуровски.

В некотором смысле Гоголь там и остался – в Кибинцах, а точнее – в украинском XVIII веке: много и хорошо написано о том, что он перенес на русскую почву наследие украинской барочной культуры; о его самоощущении «служилого» человека, для которого Слово – часть государственного Дела. И уж конечно для Гоголя, чей отец был одним из устроителей театра в Кибинцах, литература всегда оставалась явлением «спонсируемым», требующим высочайшего внимания, оценки и оплаты.

Между тем украинская литература хоть и не обходилась без помощи меценатов, но все же развивалась по своим законам – то есть непредсказуемо. Неудивительно, что под конец жизни Гоголь был так недоволен тем, к чему она пришла, – иначе говоря, поэзией Шевченко. Расхождения между классиками были не только идеологическими и не только эстетическими. Гоголь завершил целую эпоху украинского... нет, малороссийского самосознания: каково ему было принять новое время, отрицавшее едва ли не все, чему он посвятил свою жизнь? И принять невозможно, а уж «понять» – об этом и речи не было.

В гоголевскую эпоху вопрос «украинский писатель или русский» вовсе не имел смысла. Смирнова-Россет принялась донимать Гоголя расспросами, какая же у него душа, только в 1840-е годы, когда писатель стал претендовать на охват и описание «всей Руси»... но «всей Руси» – как самоочевидной целостности – уже не было. «Кобзарь» да и вся литература украинского романтизма – тому свидетельство.

Сейчас это может показаться парадоксом, но для читателей, писателей и критиков рубежа XVIII- XIX веков ничего странного не было в том, что русско- и украиноязычные тексты малороссийских писателей вовсе не относились к двум литературам. Котляревский и Нарежный, Гулак-Артемовский и Сомов представляли малороссийскую литературу в пределах общерусской . Григорий Грабович, наиболее глубокий из исследователей вопроса [14] , обращает внимание на второстепенную, казалось бы, деталь: «Энеида» Котляревского и гоголевские «Вечера...» сопровождались краткими украинско-русскими словариками. Такие же словари, добавлю я, печатались и в книгах харьковских романтиков, предназначенных, казалось бы, для внутренней циркуляции. Что это означает? Прежде всего то, что вся украинская литература, до 1830-х годов включительно, работала на экспорт . На того самого пресловутого «общеруса», который, разумеется, не знаком с нюансами южного «диалекта».

Только в этих – специфических и кратковременных – условиях была возможна, к примеру, публикация украинских стихов Петра Гулак-Артемовского в «Вестнике Европы». Читались они примерно так, как сегодня – исторические романы Алексея Иванова: незнакомых слов много, но кому они мешают? Вот и Николай Надеждин в рецензии на первую книжку «Диканьки» похвалил Рудого Панька за то, что малорусских слов меньше, чем у Основьяненко (так гораздо понятнее!), но больше, чем у Нарежного (прекрасно передан местный колорит!) [15] : мысль о том, что Основьяненко и Нарежный писали, вообще-то, на разных языках, даже не возникала.

Вернее, возникла, но только у одного из критиков «Диканьки» – Алексея Стороженко, чье мнение я уже приводил. Он если не первым, то одним из первых настойчиво утверждал, что книги, написанные на русском языке, к украинской литературе не принадлежат: «...пародия Энеиды, перелицеванной почтенным г. Котляревским, как торжество Малороссийского слова, написана природным Малороссийским наречием; а гг. Загоскин, Погодин, Сомов и сам Рудый-Панько пишут по-Русски; следовательно, сии Писатели никак не подлежат одной категории...» [16]