Новый Мир ( № 7 2009)

Афганистан конца семидесятых становится чем-то вроде кривого зеркала России послереволюционной. 1979-й стал годом афганского «великого перелома». Амин и Тараки для Волоса — афганские большевики, недаром кабинет Амина украшают портреты Ленина и Сталина. Безжалостные фанатики, которые больше надеются на советский спецназ, чем на своих сторонников. Действуют они вполне по-большевистски: «…товарищ Сталин научил нас, как строить социализм в отсталой стране: сначала будет немного больно, а потом — очень хорошо! <…> Если племя восстало против народной власти, у нас только один путь — уничтожить всех от мала до велика!», — говорит Амин.

Но зачем же спецназ КГБ и ГРУ штурмовал Тадж-Бек? В чем смысл Афганской войны? Почему великая страна позволила втянуть себя в конфликт между Амином, Тараки и Кармалем? В самом ли деле все решили личная неприязнь Брежнева к Амину, амбиции Андропова, ошибка Устинова, как считает писатель?

Если верить Андрею Волосу, выбор Брежнева, Андропова и Устинова оказался худшим из возможных. Амин здесь показан самым дееспособным афган­ским политиком и самым просоветским. Так ли это было на самом деле? Трудно сказать. К Амину осенью 1979-го подозрительно зачастил американский посол [5] , возможно, опасения советских вождей были небеспочвенны и невдалеке от границы советского Таджикистана появились бы американские базы. Впрочем, был бы толк от этих баз в такой стране, как Афганистан?

Но для автора все это не так уж важно, ведь страна в любом случае не готова к войне. Оружия много, и армия хорошо обучена. Не готова морально. Идеология тихо умирает, и не в силах престарелых правителей ее возродить. Л. И. Брежнев слишком болен и стар, утомлен властью: «…за мутью старче­ского равнодушия, — брезжило, казалось, желание какого-то освобождения и, одновременно с этим, обре­ченное понимание его невозможности». Он все хуже ориентируется в обстановке, теряя чувство реальности.

В 1929 году красные бойцы еще верят словам помполита о братской помощи рабочему классу Афганистана, которого, собственно, в этой стране никогда не было. Их интернационализм искренен. Даже после неудачи, уже отступая, Трофим ободряет дехканина, своего будущего убийцу: «Не журись <…> Видишь, в этот раз не вышло вам помочь по-настоящему. Но ничего! <…> Будет еще и на вашей улице праздник!»

В 1979-м так мыслят только старики-министры, вроде маршала Устинова, или беспринципные карьеристы, такие как Иван Иванович, представитель КГБ в Кабуле.

Люди живут уже совсем другими интересами: «Заграница. За-гра-ни-ца! ЗА-ГРА-НИ-ЦА! Это слово очень много значило». Любая «загранка», хоть в Африку, хоть в Афганистан, — высшая благодать, доступная человеку. Даже более чем сомнительная афганская командировка (ужасный климат, плохое питание, вместо полновесных долларов сомнительные афгани, постоянный риск) кажется великим счастьем, жизненной удачей: «Праздник у нас сегодня, Саша! Праздник! <…> За границу еду, Саша! В Афганистан! <…> Спасибо тебе, Саша! Спасибо!..» Так ли уж велико счастье доктора Кузнецова, которому суждено погибнуть во дворце Амина от гранаты, брошенной его «благодетелем» Плетневым?

Волос ничуть не преувеличивает. Желание прибарахлиться даже в нищем Афганистане описано в литературе не раз. Герой рассказа Олега Ермакова, размышляя о том, стоит ли ему «откосить» от Афганистана, взвешивает все «за» и «против». Между прочим, рассматривает и материальные выгоды от войны: «…если быть чуток проворнее, поворотливее, то можно и подзаработать, — вон кто-то привез: джинсы „Левис”, очки-хамелеоны и „Шарп”» [6] .

Герой Валерия Шкоды, недавно демобилизовавшийся «воин-интернационалист», поражает воображение своих друзей не рассказами о войне, но американ­скими сигаретами: «Ни фига себе, сразу видно, чувак за бугром швартовался. Клевые сигареты, у нас такие только в „Березке” достать можно. <…> Завтра к девчонкам в общагу пойду, вот они обалдеют от „Данхила”» [7] .

Общепринятая система ценностей кажется злой карикатурой на буржуазную. Как полинезийцы времен Джеймса Кука радовались стеклянным бусам и железным гвоздям, привезенным из Англии, так советские граждане гоняются за американскими тряпками, за финскими сухими сливками, за химической фантой: «<…> Архипов снова шагнул к водопойному механизму. За ним и Зубов. Оба они сильно потели. Плетнев присмотрелся. Белые рубашки на их спинах и боках принимали явно оранжевый оттенок… <…> — Класс! Ну просто чистой воды апельсин!..»

Даже офицеров КГБ, образованных, неглупых, политически грамотных, приводят в восторг дрянные консервы и цветные обложки диковинных глянцевых журналов: «…в гостиничных холлах можно увидеть даже совершенно неприличный „Playboy”, за который, по-хорошему-то, ничего отдать не жалко <…>»

Апофеоз этого безумного вещизма — поход на афганский базар за «япон­ской» (ой ли?) техникой. Общение с местным торговцем закончилось хорошей перестрелкой и несколькими трупами, только спецподготовка «супергероя» Плетнева спасает советских покупателей от насилия и гибели. Но доктор Кузнецов, неглупый и нежадный человек, бежит с базара, сжимая в руках приобретенную здесь драгоценность — двухкассетный магнитофон.

Это убогое подобие общества потребления постепенно перемалывает коммунистический порядок. Спекулянт из презираемой фигуры становится образцом для подражания. Честный Плетнев готов жить на зарплату, но Кузнецов и Вера, хорошие врачи (плохих не взяли бы в посольство), добропорядочные советские граждане, не хапуги и не воры, спекуляцию одобряют и завидуют оборотистому Джибраилову, который за четыре месяца собрал на престижную тогда «Волгу». Впрочем, это не конец, лишь начало конца. Общество больно, но его распад сдерживают. Тотальной коррупции еще нет. Добросовестные служаки пока что делают свое дело. Полковник Князев уличает капитана Архипова в спекуляции валютой и незамедлительно изгоняет «из органов». Но Григорий Князев погибнет при штурме дворца, как погиб его прототип, полковник Григорий Бояринов, зато Архипов уцелеет и, очевидно, вскоре «пойдет по торговой части». Плетнев попадет в тюрьму. Одряхлевшая система как будто перемалывает саму себя, избавляясь от самых честных и дееспособных.

Беседа Плетнева с попутчиком-геологом Валерием Павловичем, словоохотливым интеллигентом, любителем Стругацких и читателем самиздата, настоящим «зеркалом советской интеллигенции», — один из примечательных эпизодов книги. Наивный говорун показывает первому встречному гэбисту секретную карту, ругает начальство, цитирует по памяти самиздатскую литературу, с увлечением рассказывает про телепортацию и телекинез. Такие взгляды, образ жизни бесконечно далеки от советской идеологии. Валерий Павлович опять-таки интересен не уникально­стью, а типичностью. Сколько таких интеллигентов спустя десять лет поддержат «Демократическую Россию», проголосуют за Ельцина и даже выйдут к Белому дому. «Победитель» лишь открывает трилогию Андрея Волоса, но эпизоды ее будущих частей можно предугадать уже теперь.

Издательство «АСТ» назвало «Победителя» «лучшей на сегодняшний день книгой Андрея Волоса» и выпустило роман приличным тиражом (10 000). Насчет «лучшего» не соглашусь, но самый масштабный — пожалуй, да к тому же искусно сделанный. А еще увлекательный, живой, с драками, перестрелками, неожиданными поворотами хорошо закрученного сюжета. Для писателя — это новый и, пожалуй, удачный эксперимент. Со времен «Хуррамабада» Андрей Волос шел от романа-пунктира, от повествования в рассказах к собственно роману с несколькими сюжетными линиями.Возврат к «децентрализованной» прозе («Алфавита»), на мой взгляд, был не слишком удачен. «Победитель» — классический роман, с четкой структурой, мастерски скон­струированной композицией. Нет ни лишних деталей, ни случайных, не встроенных в систему эпизодов. Не роман — машина, шестереночки друг за дружку цепляются, все механизмы исправны. Все подчинено авторской мысли, все работает на его концепцию.