Новый Мир ( № 9 2009)

Под Новый 1913 год

Сапунов, ты умер, мне

Не оставив ни наброска,

Но письмо сильней вдвойне.

В гладкой памяти и плоской

Ты провел рубец. Вот он,

Коробок лапшинских спичек,

Мой заветный медальон

Дорогих твоих привычек.

Вместе с целыми лежат

Обгорелые в нем спички,

И окурок смят и сжат,

В форме форменной кавычки.

Сапунов, волшебник, маг,

Как сумел ты это сделать,

Что и ты сам, и бумаг

Неизменней эта мелочь

Заставляет вспоминать

Про утраченного друга

В час, когда зовет мечтать

Разгрустившаяся вьюга.

Сапунов, ты жив и там,

И влюбленность кинуть сушу.

Сапунов, ты не волнам

Отдал красочную душу:

Сапунов, ты жив во всем,

В каждой мелочи и вещи,

В каждом отзвуке земном

Слышен мне твой голос вещий.

Сапунов, сегодня мы

Новый год опять встречаем.

Неужель уста немы,

Те, чей тон незабываем.

В час волшебный, в смертный час

В новогодний, друг ушедший,

Неужель ты кинешь нас,

Как цветок кидал отцветший?

Сказка чуда нам нужна —

Дай ее вот этим сводам,

Встань! Возьми бокал вина

И [ скажи ] промолви: С Новым годом!

«С Новым годом!» крикнем мы,

И почтив тебя вставаньем —

Ты, кого уста немы,

Но кто жив своим молчаньем.

Единственное стихотворение без номера — «Я опять вернулся в Париж…». Скорее всего, оно должно было завершать книгу.

Последнее в авторской нумерации стихотворение — «Комета» — отмечено числом 21, и замысел общей композиции книги, таким образом, может быть связан с идеей судьбы, жребия, с игорной символикой (на игральной кости нанесена 21 точка; карточная игра «двадцать одно»). Ср. название центрального или чрезвычайно близкого к центру общей композиции стихотворения: «Игорный притон». 

К теме Парижа Потемкин возвращается в последний год жизни. Саша Черный назвал в статье «Путь поэта» два поздних стихотворения набросками «горьких строк парижской, эмигрантской „Герани”» ( ИС , стр. 8). Л. А. Евстигнеева писала о «невольном вздохе», слышимом в эмигрантских стихах, не разделяя (намеренно?) стихи 1913 — 1914 («Татерзаль», «Lapin agile») и 1926 годов — «Эйфелеву башню» и «Яр»

(см.: Евстигнеева Л. А. Журнал «Сатирикон» и поэты-сатириконцы. М., «Наука», 1968, стр. 258). Там же говорилось, что стихи парижского цикла 1913 года наполнились в годы эмиграции «новым смыслом» (стр. 252).

Эйфелева башня

Красит кисточка моя

Эйфелеву башню.

Вспомнил что-то нынче я

Родимую пашню.

Золотится в поле рожь,

Мух не оберешься.

И костей не соберешь,

Если оборвешься.

А за пашней синий лес

А за лесом речка.

Возле Бога, у небес,

Крутится дощечка.

На дощечке я сижу,

Кисточкой играюсь.

Эх, кому я расскажу,

И кому признаюсь?

Яр

Не помню названья — уплыло,

Но помню я весь формуляр.

Да разве в названии сила?

Пускай называется: «Яр».

Ценитель развесистой клюквы,

Веселый парижский маляр,

Две странные русские буквы

На вывеске выписал: «Яр».

И, может быть, думал, что это

Фамилия древних бояр,

Царивших когда-то и где-то, —

Две буквы, два символа: «Яр».

Окончил, и слез со стремянки,

И с песней отправился в бар…

И тотчас досужие янки

Пришли и увидели: «Яр».

И в новой пунцовой черкесске,

Боярский потомок, швейцар

В дверях отстранил занавески,