О чём поют воды Салгира

Из сборника «После всего» (Париж, 1949)

«В тот час, когда опять увижу море…»

В тот час, когда опять увижу море И грязный пароход. Когда сверкнет надежда в робком взоре, И якорь поползет; В тот час, когда тяжёлый трап поднимут, И просверлит свисток, И проскользнёт, уж невозвратно, мимо, Весь белый городок; И над рулем, журча, заплетет ровно Зелёная вода, — Я всё прощу, я всё прощу любовно, Как прежде никогда. И, пробегая взглядом крест костела, Бак и маяк большой, — Я снова стану девочкой весёлой С нетронутой душой. 11 — VII — 1924

«Ахматова сказала раз…»

Ахматова сказала раз: «Мир больше не чудесен!». Уже теперь никто из нас Не станет слушать песен. И день настал, и пробил час, И мир покрыла плесень. И Гиппиус в статье своей С тоской твердит в газете, Что все поэты наших дней — Сплошь — бездарь или дети; Что больше нет больших людей, Нет красоты на свете… Скребутся мыши. Ночь молчит, Плывет в тоске бессвязной. Несмелый огонёк свечи В углу дрожит неясно… О, злое сердце, не стучи: Жизнь больше не прекрасна! 27 — II — 1925

РОЖДЕСТВО

Я помню, Как в ночь летели звёздные огни, Как в ночь летели сдавленные стоны, И путали оснеженные дни Тревожные сцепления вагонов. Как страшен был заплеванный вокзал, И целый день визжали паровозы, И взрослый страх беспомощно качал Мои ещё младенческие грёзы Под шум колёс… Я помню, Как отражались яркие огни В зеркальной глади тёмного канала; Как в душных трюмах увядали дни, И как луна кровавая вставала За тёмным силуэтом корабля; Как становились вечностью минуты, А в них одно желание: «Земля!» Последнее — от бака и до юта. Земля… Но чья?.. Я помню, Как билось пламя восковых свечей У алтаря в холодном каземате; И кровь в висках стучала горячей В тот страшный год позора и проклятья; Как дикий ветер в плаче изнемог, И на дворе рыдали звуки горна, И расплывались линии дорог В холодной мгле, бесформенной и чёрной. И падал дождь… 24 — XII — 1925

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

«По садам пестреют георгины…»

По садам пестреют георгины — Яркие осенние цветы. С невесёлым именем Ирины Все светлей и радостнее ты. Оттого ли так светло без меры, Оттого ль так знойны эти дни!.. Эту лёгкость, эту боль и веру, Господи, спаси и сохрани. 19 — VIII — 1926

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

«Клубится дым у печки круглой…»

Терпи, покуда терпится

Пословица

Клубится дым у печки круглой, Кипит на керосинке чай, Смотрю на всё глазами куклы — Ты этих глаз не замечай! Всё так же ветер в парке стонет, Всё та же ночь со всех сторон. А на стене, на красном фоне — Верблюд, и бедуин, и слон. Ведь всё равно, какой печалью Душа прибита глубоко. Я чашки приготовлю к чаю, Достану хлеб и молоко. И м ельком в зеркале увижу, Как платье синее мелькнёт, Как взгляд рассеян и принижен. И нервно перекошен рот. 18 — XII — 1925

Из сборника «Стихи о себе» (Париж, 1931)

В Россию

На смерть С. Есенина

Я туда не скоро возвращусь. Ты скажи: что эти годы значат? Изменилась ли шальная Русь Или прежнею кликушей плачет? Так же ли подсолнухи лущит, В хороводах пестрой юбкой пляшет, Вековыми соснами шумит, Ветряными мельницами машет? Край, который мыслью не объять; Край, который мне и вспомнить нечем… Там меня рождала в стонах мать, Там у гроба мне поставят свечи. 27 — I — 1926

«Переплески южных морей…»

Переплески южных морей, Перепевы северных вьюг — Всё смешалось в душе моей И слилось в безысходный круг. На снегу широких долин У меня мимозы цветут. А моя голубая полынь Одинакова там и тут. Я не помню, в каком краю Так зловеще-красив закат. Я не знаю, что больше люблю — Треск лягушек или цикад. Я не помню, когда и где Голубела гора вдали, И зачем на тихой воде Золотые кувшинки цвели. И остались в душе моей Недопетой песней без слов Перезвоны далёких церквей, Пересветы арабских костров. 19 — I — 1926

«Облокотясь на подоконник…»

Облокотясь на подоконник, Сквозь сине-дымчатый туман Смотрю, как идолопоклонник, На вьющийся аэроплан. И вслед стальной бесстрашной птице Покорно тянется рука. И хочется в слезах молиться Ей, канувшей за облака. А в безвоздушном океане, В такой же предвечерний час В большие трубы марсиане Спокойно наблюдают нас. И видят светлые планеты И недоступные миры Случайной, выдуманной кем-то, Нечеловеческой игры. И вот, седым векам на смену Из голубых далёких стран Веселый Линдберг с Чемберленом Перелетели океан. И уж, быть может, страшно близок Блаженный и прекрасный час, Когда раздастся дерзкий вызов Кому-то, бросившему нас; Когда могучей силой чисел Под громким лозунгом: «Вперед», Желанья дерзкие превысив, Земля ускорит свой полет; И, как тяжелый, темный слиток, Чертя условную черту, Сорвётся со своей орбиты В бесформенную пустоту [12] . 10 — VI — 1927

12

Под стихами была приписка автора: «Земля кончит жизнь самоубийством».

Пилигримы

Мы долго шли, два пилигрима, — Из мутной глубины веков, Среди полей необозримых И многошумных городов. Мы исходили все дороги, Пропели громко все псалмы С единственной тоской о Боге, Которого искали мы. Мы шли размеренной походкой, Не поднимая головы, И были дни, как наши чётки, Однообразны и мертвы. Мы голубых цветов не рвали В тумане утренних полей. Мы ничего не замечали На этой солнечной земле. В веках, нерадостно и строго, День ото дня, из часа в час Мы громко прославляли Бога, Непостижимого для нас. И долго шли мы, пилигримы, В пыли разорванных одежд. И ничего не сберегли мы — Ни слёз, ни веры, ни надежд. И вот, почти у края гроба, Почти переступив черту, Мы вдруг почувствовали оба Усталость, боль и нищету. Тогда в тумане ночи душной Нам обозначился вдали Пустой, уже давно ненужный, Неверный Иерусалим. 19 — VI — 1927

«В окно смеётся синеватый день…»

В окно смеётся синеватый день, Ложатся на постель лучи косые. Лиловая мохнатая сирень Напоминает детство и Россию. Стук сердца и тревожный стук часов. А в сердце — дрожь, усталость и безволье. И захотелось вдруг до слёз, до боли Каких-то нежных, ласковых стихов. 2 — V — 1927

Пора

Пора, пора, мой нежный друг, — Мой тихий друг, пора! Здесь только крест из цепких рук Над «завтра» и «вчера». Здесь только матовый рассвет — Который день подряд. И бред — неповторимый бред И тонкий, сладкий яд. И утром, чуть сверкнёт заря, Кричит на башне медь, Что больше нечего терять И не о чем жалеть. Пусть гордо лжет ей набат Над площадью пустой. Но взгляд, твой неподвижный взгляд, Уже совсем — не твой… Пора, пора! Как пуст наш дом, Безмолвны вечера. И руки сложены крестом Над «завтра» и «вчера». И вновь над площадью с утра Кричит, рыдая, медь, Что нет ни «завтра», ни «вчера», Что нечего жалеть. Есть только боль тупых утрат, Пустые вечера. И взгляд — недвижный взгляд с утра, И грустное — пора. 1928