О чём поют воды Салгира

Время

Скучно день за днем проходит, Скучно час за часом бьёт. И мрачней тоска находит, Как за годом мчится год. Время быстро, время строго. Наши дни несёт оно. А ведь этих дней немного В жизни каждой сочтено. Только к нам весна влетела, Свой раскинула шатер, Всё вокруг зазеленело, Всё кругом пленило взор; Только сердце, ожидая Летних дней, вдруг замолчит; — Глядь, уж осень молодая Первый лист позолотит. Так, в тоске о невозвратном, Сердце будущим живёт, А не милым и отрадным: Время быстренько идёт. Дни бегут, пятой мелькая, Исчезают без следа. Моя юность удалая Не вернётся никогда. «Надо смело жить в изгнанье. Жить! Не ныть в тоске глухой». Будет мне напоминаньем Первый листик золотой. Я его беру украдкой И в страницы дневника, — Где таится дней загадка, Пусть судьба моя горька, — Я кладу своей рукою. Он живёт, он не увял. Пусть бегут года чредою, Как за валом мчится вал. 30 — IX — 1920. Симферополь

Запись от 13 / 26 сентября 1920 г

Лунная ночь, за оградой соборного сквера, около бокового входа собора огромная толпа народу. Только на широкой лестнице стоит Востоков, что-то говорит. Потом хор поёт молитвы, а за ним — народ. Получается громко, нестройно, но каждое слово переполнено такой живой силой, что невольно верится, что только этим и можно победить [10] .

10

«Не крестовый поход врангелевского воинства сокрушит это диавольское царство, а крестный ход всего крымского духовенства, с иконами вместо пушек и хоругвями вместо винтовок. Увидав это священное шествие, красноармейцы, благочестивые русские крестьяне, благоговейно снимут шапки, вонзят штыки в землю и падут ниц перед святыми иконами. Не пролитием крови сокрушится богоненавистная большевицкая власть, а силою Креста Господня», — утверждал духовник и про поведникармии генерала Врангеля прото пресвитеро. Владимир (Востоков).

Запись от 7 / 20 октября 1920 г

Такая колоссальная новость. Вчера Папа-Коля уехал в Севастополь: ему там предлагают отличное место в Морском корпусе, и он выехал для переговоров.

Редко я ухватываю минутку для дневника: днем занимаемся у Милы, вечером три раза в неделю — в гимназии. А дома всё равно вечера пропадают, потому что света нет.

Ну, а теперь надо скорей подметать комнату, причёсываться и идти заниматься. Совершенно нет времени для чтения. Какой большой недостаток, что нет электричества! Как темно, так и спать.

Последний взгляд на прошлое

То было так давно. То был минутный сон, Неясный и пустой. Неизгладимый след в душе оставил он Своей бесхитростной и милой красотой. Я помню вечер. В комнате, кругом Всё веет лаской и приветом. Висячий абажур желтеет над столом, Таким уютным и весёлым светом. Там так отрадно, хорошо мечтать Под тихий разговор, под вихри непогоды. И всё, о чём нам больно вспоминать, Казалось так легко в те золотые годы. Там чистая любовь бродила в час ночной, Там образ друга — милый и далёкий, Он и сейчас стоит в душе моей больной Такой печальный, бледный, одинокий. Там музыке вечернею порой Внимала я в каком-то упоенье. Любила я тот мир, навеянный мечтой, И тайное душевное волненье. А звуки нежные торжественно неслись, Сплетались, плакали, смеялись, Стремились чередой в неведомую высь И тихо в сердце отзывались… То было так давно. То был минутный сон, Неясный и пустой. Неизгладимый след в душе оставил он Своей бесхитростной и милой красотой. Давно пора иную жизнь начать — С печалями, страданьем и тоскою. И узы прошлого навеки разорвать Своею собственной рукою. 20 — X — 1920. Севастополь

«Здесь всё мертво: и гор вершины…»

Здесь всё мертво: и гор вершины, И солнцем выжженная степь, И сон увянувшей долины, И дней невидимая цепь. Всё чуждо здесь: и волны моря, И полукруг туманных гор, — Ничто уж не развеет горя, Ничто, ничто не тешит взор. Я знаю, в блеске красоты, В тени унылого изгнанья Переживут меня мечты Давно разбитого желанья. И эта степь в тоске унылой Мне будет мрачною могилой. 25 — X — 1920. Севастополь

Запись от 22 октября / 4 ноября 1920 г. Севастополь

Я решила больше к прошлому не возвращаться. Сейчас у меня в жизни много плохого, много тяжёлого. А как вспомнишь о прошлом, то делается так невыносимо грустно! Да и я теперь совсем уж не та, какая была год тому назад. Я буду жить, жить молчаливо, в самой себе. Отныне даю себе слово не вспоминать о прошлом, как будто я начала существовать только с 17-го ноября 1919 г. <День бегства из Харькова> А до этого времени ничего не было. О, зачем я в те золотые годы не наслаждалась тем счастьем, которое теперь навсегда утеряно. Ещё даю себе слово никогда не жалеть о прошлом, не раскаиваться в непоправимых ошибках: всё равно бесполезно.

Первый раз в Севастополе я взялась за дневник. Теперь напишу все, что здесь хорошего и что плохого. Квартирный вопрос — средне: наша комната ещё не освобождена, и мы пока живём в маленькой комнате, зато в симпатичной семье. Холод здесь адский, в некоторых комнатах ноль градусов. У нас немного теплее. У меня опять распухают пальцы на руках.

Мы живём далеко от города, далеко от людей и от всякой жизни. Попасть в корпус можно только катером, а он ходит только пять раз в день, так что приходится сидеть дома.

Жизнь здесь идёт как-то чудно: чуть только успеешь чаю напиться, а уж и за обедом пора идти. А уж как тяжело в такое время не знать, что делается на свете. Особенно теперь, когда армия отступила к Перекопу, когда большевики, может быть, уже вошли в Крым. А мы ничего не знаем.

Но самое плохое — гимназия. Девочки такие кривляки, такие ломучки, все до одной завитые. Сидят в огромных шляпах, строят глазки, делают улыбочки. Всему виной мой робкий застенчивый характер: я сама не сумела подойти к ним, заговорить; не смогла почувствовать себя свободной, растерялась, не встретила ни одного участливого взгляда, никто не пришел ко мне на выручку. О, Таня, если бы ты знала это! О, Мила, если бы ты была здесь! Но зачем я вспоминаю прошлое? Ах, как грустно жить в Севастополе!

Мне предстоит ещё много перемучаться на свете. Прочла написанное. Не смогла написать того, что сейчас так мучает и волнует душу. Мёртв мой дневник. Зато душа не мертва!

Запись от 28 октября / 10 ноября 1920 г

Эвакуируемся. Большевики прорвали фронт. Сейчас, в девять часов, я об этом узнала, а ночью, наверное, уже уедем. Что-то будет!

Баллада о двадцатом годе

I.

Стучали колеса… «Мы там… мы тут»… Прицепят ли, бросят?.. Куда везут?.. Тяжёлые вещи В тёмных углах… На холод зловещий Судьба взяла. Тела вповалку, На чемоданах… И не было жалко, И не было странно… Как омут бездонный Зданье вокзала, Когда по перрону Толпа бежала. В парадных залах Валялись солдаты. Со стен вокзала Дразнили плакаты. На сердце стоны: Возьмут?.. Прицепят?.. Вагоны, вагоны — Красные цепи. Глухие зарницы Последних боев, Тифозные лица Красных гробов. Берут, увозят Танки и пушки. Визжат паровозы, Теплушки, теплушки, — Широкие двери Вдоль красной стены. Не люди, а звери Там спасены. Тревожные вести Издалека. Отчаянья мести В сжатых руках. Лишь тихие стоны, Лишь взгляд несмелый, Когда за вагоном Толпа ревела. Сжимала сильнее На шее крестик. О, только б скорее! О, только б вместе! Вдали канонада. Догонят?.. Да?.. Не надо, не надо. О, никогда!.. Прощальная ласка Весёлого детства — Весь ужас Батайска, Безумие бегства.

II

Как на острове нелюдимом, Жили в маленьком Туапсе. Корабли проходили мимо, Тайной гор дразнили шоссе. Пулёмет стоял на вокзале. Было душно от злой тоски. Хлеб но карточкам выдавали Кукурузной, жёлтой муки. Истомившись в тихой неволе, Ждали — вот разразится гроза… Крест зелёный на красном поле Украшал пустынный вокзал. Было жутко и было странно С наступленьем холодной тьмы… Провозили гроб деревянный Мимо окон, где жили мы. По-весеннему грело солнце. Тёплый день наступал не раз… Приходили два миноносца И зачем-то стреляли в нас. Были тихи тревожные ночи, Чутко слушаешь, а не спишь. Лишь единственный поезд в Сочи Резким свистом прорезывал тишь. И грозила кровавой расплатой Всем, уставшим за тихий день, Дерзко-пьяная речь солдата В шапке, сдвинутой набекрень.