О моём перерождении в сына крестьянского 1

– Я должна вновь просить вас о помощи.

– Какой именно?

– Вы уже понимаете, что путь Ассуров сопряжён... со слабостью. Для нас вассалы-Защитники – не прихоть, а необходимость. И теперь, когда я осталась одна... что ж. Я знаю, что прошу многого, но всё же прошу: сопроводите меня до лагеря ходоков, где обосновались мои сородичи. Я могу...

– Хорошо.

– ...выделить долю в... что?

– Я согласен сопровождать и защищать вас. Право, не так уж сложно было предвидеть эту просьбу и заранее обдумать ответ.

– Но ваша внешность!

– Это не великая проблема, – сказал я. С тихим, как бы пневматическим шипением, завершённым чуть более громким щелчком, мою голову накрыл зеркально блестящий круглый шлем, похожий на шлем скафандра, а нечеловеческие руки тем временем скрылись в толстых перчатках. – Как видите, – голос мой стал глуше и ниже обычного, – мне вполне под силу замаскировать... лишние детали. Так даже удобней: в замкнутом пространстве костюма легче создать атмосферу повышенной влажности.

– О! Так значит, вы прячете тело не только из-за... мне следовало быть внимательней и догадаться раньше, что на открытом воздухе кожа... подводного существа может страдать.

– Учитывая обстоятельства, небольшая невнимательность вполне простительна. Кроме того, это всё не ваша вина, а мой личный выбор. Не беспокойтесь о таких мелочах, прошу.

Да, эти мелочи, на которых сыплются шпионы. Но в целом я до сих пор считаю идею выстроить убежище на дереве для как бы человеческой химеры, что как бы сбежала из лап Багрового Ковена, очень тонкой и отменно обыгрывающей особенности психологии беглеца.

Человек, превращённый в земноводное, а тем паче в водное существо, будет прятаться подальше от воды. А то и возненавидит воду вообще. Это не гарантия, но шансы велики. Как велики и шансы на то, что он воспользуется подходящим предлогом, чтобы вернуться в общество других разумных... хотя бы на время. Лейта точно знала, что Сам-Знаю-Кто не против общения, а совсем наоборот. Однако уверенности, что общение не с одной, довольно сильно зависимой от него и «безопасной» женщиной, равно готовности общаться с многими людьми в куда менее безопасных условиях, она питать не могла.

Что ж, я развеял её страхи.

А вот свои...

Лес ходарру – мрачное место.

Ближе к вершинам, на той высоте, где расположилось «убежище», в котором мы провели неделю, всё не так плохо и даже наоборот. А вот если смотреть с земли...

Поверхность усеяна опавшей листвой характерной формы: почти правильный большой круг, за ним круг поменьше, за ним ещё меньше – и так до самого кончика. Обычно в листе ходарру шесть-семь таких сросшихся краями кругов, отчего он слегка напоминает дубовый. Но если лист дуба при увядании желтеет, потом краснеет или буреет, то листья ходарру (и так довольно тёмные, плотные и толстые) чернеют. Ещё на ветках. Опадают же, почернев на четыре пятых, а то и полностью. Земля плотно усыпана этим мрачно-траурным покровом, сквозь который почти ничего не способно прорасти. Мёртвая поверхность, ещё и вяжущая стопу не намного хуже, чем песок пустыни.

И по сторонам виды не лучше. Мощные, диаметром метра два-три, а то и больше, стволы одеты в кору настолько насыщенно тёмно-коричневую, что от чёрной она отличается скорее косметически, на какие-то малосущественные доли оттенка, не имеющие практического значения. А наверху всё плотно, в несколько ярусов перекрыто тёмно-зелёной, жадной до любого лучика, почти не просвечивающей листвой вечнозелёных растительных исполинов... которых, право, хочется назвать вечночёрными.

Даже разгар ясного дня под сенью рощи ходарру оборачивается буро-зелёными сумерками. День пасмурный здесь подобен очень позднему зимнему вечеру. Вечера сродни ясной ночи среди полей, когда окрестности более-менее освещены луной. Но и хмурые, угрюмые вечера эти бледнеют, если сравнить с ночами. О! Ночи ходарру своей молчаливой властью превращают в царство уже совершенно непроглядной тьмы... Но это только если говорить об обычном зрении, которое обеспечивают глаза.

В зрении магическом роща ходарру преображается радикально.

Днём она в чём-то подобна дну тропического моря; хотя это не самое удачное сравнение, но лучшее подобрать мне сложно. Опавшая листва под ногами тихо преет сильно рассеянной маной смерти и распада, словно задавая базовую, басовую ноту; но весь лес – единый гимн тысячам оттенков триединой смеси воды, воздуха и жизни. Это практически рай фитоманта. Низшие духи флоры роятся здесь во множестве, водят хороводы у приветливо мерцающих стволов, завиваются спиральными дорожками и собираются в облачка. Иногда из таких облачков рождаются духи покрупнее и порельефней, но чаще собрание низших не заканчивается ничем, просто распадаясь на отдельные крошечные сгустки. Этакое промежуточное звено – не то крупный планктон, не то мелкая рыбёшка вроде мойвы. Бессмысленная, бесстрашная, беззаботная.

По вечерам магия в роще притихает: процесс, обратный тому, что непременно последует утром. Дневное мерцание стволов сменяется всё более медленными волнами, прокатывающимися от вершин к корням; словно притянутые этим всеобщим сигналом, низшие духи по одному, по два, потом десятками и сотнями оставляют своё дневное роение, чтобы вернуться в убежище породившей их стихии: ныряют в ветви и стволы, как в убежища, чем делают их даже ярче, чем в полдень, но совершенно меняя панораму.

И вот наступившая ночь, ознаменованная полной остановкой волн. Стволы ходарру не мерцают, но тлеют уверенно и ровно совокупным пламенем сотен тысяч низших духов, издали сливающихся в стены, а вернее, колонны неяркого живого сияния. Дневной как бы туман, порождённый танцами свободных духов, рассеивается полностью; в роще, прозрачной и пустой, всё видно вдаль так отчётливо и ясно, что дыхание в груди замирает само по себе – так, словно если ты сделаешь выдох, то его грубая реальность разрушит торжество этого священного момента, этой тихой, торжественной, несравненной красоты. Как ни жаль, но люди не могут не дышать, поэтому ты всё-таки выдыхаешь – и...

Не происходит ничего.

Ночная роща всё так же тиха, всё так же спокойна, всё так же величественна. Ты в ней лишь наблюдатель: малая мыслящая песчинка, букашка, безмолвный свидетель природной гармонии, что сложилась такой за миллионы лет до появления на свет не то что тебя, но и всего человечества. И в точности та же гармония пребудет здесь, в маленьком уголке Леса Чудес, быть может, ещё миллионы лет.

Вечная, мудрая, совершенная.

...иллюзия, конечно: я знаю историю варварской эры, когда гриннейцы безжалостно разрушали подобные рощи и заселяли освобождённый простор. А потом шли дальше и разрушали снова, снова, снова; колдовские леса же покорно отступали. Так что любая иллюзия вечности, включая сюда картину якобы неподвижных и вечных звёзд на ясном небе – всегда лишь наваждение.

Но наваждение красивое, этого не отнять.

А также дважды и трижды лживое.

Главная ложь – в том, что гармония рощи ходарру неизменна во времени. Это сложно заметить при беглом, не особо внимательном взгляде, но легко разоблачить, обратившись к знаниям осколков памяти землянина. Да и местный наблюдатель, вволю побродивший по Лесу Чудес, расскажет правду.

Рощи ходарру в свой срок тоже умирают. Однако, как и положено магическим существам, не так-то просто и не так уж легко. Сильный и зрелый лес, вытеснивший со своей территории почти все прочие виды живого, стареет. Всё меньше беззаботных низших духов танцует в нём днём и устраивается дремать в безопасности древесных колонн по ночам, всё медленней и неохотней движутся соки по корням и веткам, всё активнее разрастается в нижних слоях преющей листвы грибница, заглянувшая в гости из спороносного подлеска; на ранее почти чёрных стволах поселяется и медленно, но верно разрастается белёсо-синеватый лишайник.