Облака и звезды

— Почему? В Казахстане мне приходилось не пить с утра до вечера.

— Там — полупустыня, здесь — пустыня.

— Спорим на бутылку портвейна?

— Идет. Послезавтра я угощу вас вашим же вином.

Теперь я чувствовал, что напрасно понадеялся на свою выносливость. В горле появилась покалывающая боль. В глазах темнело. Томясь, я поднялся, подошел к кузову. Казалось, если только взглянуть на челек — узкий бочонок с водой — уже станет легче.

— Челек под брезентом, а шланг у Басара в кабине, — послышалось сзади.

— Мне нужна папка — уложить эфедру.

— Папки на челеке. Смотрите не подмочите гербарную бумагу.

Я молча вздохнул. Ничего! Надо выдержать характер до конца.

Брезентовый полог над кузовом был опущен. Я в изнеможении склонился над бортом. Терпеть дальше не было мочи…

— Прошу, — Калугин, подойдя сзади, с улыбкой протянул мне короткий шоферский шланг для подсасывания бензина. Пари было проиграно… — Портвейн берите только в ресторане — там есть улучшенный, — раздался уже из-за грузовика голос Калугина.

Тяжело дыша, я влез в кузов, вырвал деревянную втулку, опустил шланг в челек.

Живая вода! Смысл этих слов можно постигнуть только в пустыне, когда в сорокаградусную жару втягиваешь через шланг отдающую бензином, чуть солоноватую, но холодную воду из челека. Напившись, я стал осторожно пробираться к выходу и споткнулся о длинные Костины ноги. Костя коротко вскрикнул, ошалело взглянул на меня, потом, тяжело вздохнув, вытер рукавом лицо.

— Ну и жара… Который час?

— Пятый.

— Надо вставать.

Костя набрал через шланг воды, умылся над бортом. Близнецы крепко спали.

— Костя, как вы различаете Клычевых? — спросил я. — Они даже одеваются одинаково.

— Сейчас увидите.

Костя снова набрал в рот воды, прыснул на лица близнецов.

Хаким вскочил как ошпаренный.

— Зачем шутки? Нельзя но-хорошему разбудить? А еще техник…

Мурад потянулся, не спеша вытер лицо, потом кротко спросил:

— Что, вставать?

— Давай бери теодолит, — сказал Костя, — пошли на исходную позицию.

— А почему мне? — вскипел Хаким. — Пусть Мурад несет. Я пойду с рейкой.

Костя горестно вздохнул.

— Ладно, Мурад, бери теодолит.

— Я в прошлый раз носил.

Лицо Кости страдальчески сморщилось.

— Каждый раз одно и то же, Что ж, может, мне нести, а вы будете съемку делать?

— Иван Акимович никогда не носит.

Костя промолчал.

Проснувшись позже всех, Иван Акимович лежал в глубине кузова, сонными глазами смотрел на бархан. Никто не знает, сколько ему лет — тридцать или все пятьдесят. Обычно Иван Акимович молчит. Работает он вяло, поэтому приставлен к самому легкому делу — держать заднюю рейку во время инструментальной съемки.

Уже официальным тоном Костя сказал Мураду:

— Товарищ Клычев, приказываю взять теодолит.

— Завтра понесу. Сегодня пусть Хаким несет.

Геодезическая бригада жила по законам Запорожской Сечи. Костя приехал в экспедицию прямо из техникума и быстро сошелся со своими подчиненными. Он начал с того, что достал сетку, мяч и организовал волейбольную команду. Ребята души не чаяли в своем начальнике. Но в песках медаль обернулась оборотной стороной. Близнецы не слушались Кости, рабочий день начинался со споров, пререканий. Начальнику отряда то и дело приходилось наводить порядок. Сейчас начальника не было.

В кузов заглянул Калугин.

— Что за шум?

— Да вот оба хотят идти с рейкой, — пожаловался Костя. — Как быть?

— Очень просто: одному нести теодолит. Вы кого сегодня ставите на рейку?

— Мурада. Хаким в прошлый раз ходил.

— Я лучше работаю с рейкой, — быстро сказал Хаким. — Один раз махнешь — и сразу стану на место, а Мураду два, три раза надо махать. Он медлительный. Если я пойду, это для дела польза.

— Постой, не тарахти, — спокойно перебил Калугин. — Выходит, Мурад все время таскай теодолит, а ты налегке будешь с рейкой бегать? Не по-братски, брат, рассуждаешь. — Он обернулся к Косте: — Двинулись.

Хаким, хмурясь, поднял на плечо теодолит, Мурад и Иван Акимович взяли рейки.

— Давайте на бархан. Я сейчас приду, — сказал Костя.

Мы втроем сели в густой тени грузовика. Калугин вынул из футляра планшет аэрофотосъемки. Квадратный картон был похож на страницу из огромного астрономического атласа. Это был сфотографированный с самолета район развеваемых песков у колодца Капланли.

От барханного массива тянулась проведенная карандашом красная линия будущего геодезического хода. Она уходила в «сотовые ячейки» бугристых песков, оканчиваясь у колодца Капланли. Где-то среди этих сот нам предстояло выявить и обследовать очаги развевания песка.

— Все ясно, — сказал Калугин, — тяните ход, Костя, мы пойдем за вами.

* * *

Жара шла на убыль. Горячий, ослепительно белый солнечный свет заметно ослабел, сделался желтоватым. Пустыня стала пятнистой от теней. Тени падали от всего, что только возвышалось над землей.

Мы взяли гербарные папки и по свежему следу геодезистов двинулись к барханному бугру. Я взглянул на его гребень. На самой вершине виднелась склоненная над теодолитом длинная фигура Кости. Глядя в окуляр, Костя махнул вправо, потом влево, наконец прямо перед собой. Это значило:

«Стоп! Так стоять!»

Мы подошли к подножию; Калугин вынул из полевой сумки эклиметр, похожий на карманный фонарик, навел на гребень, прищурясь, тихо зашевелил губами — вычислял в уме крутизну склона.

— Тридцать три градуса, сейчас почувствуем, что это такое…

Началось восхождение. Ноги по колено увязали в сухом горячем песке. Податливый песок не держался, полз вниз. Мы переводили дыхание и снова месили сапогами зыбкий сыпучий склон. Пот слепил глаза, казалось, он льется по лицу сплошным потоком.

Наконец-то гребень… Я огляделся: кругом ни травинки.

С гребня бархана сбегала извилистая цепочка следов. Вдоль нее на редких, насыпанных геодезистами песчаных холмиках белели колышки геодезических пикетов, расставленных через каждые двести метров. К этим пикетам мы будем «привязывать» свои описания.

Десятиметровая вершина бархана переходила в отвесный склон, спускавшийся к колодцу Капланли, — он дал название всему району. Серая бетонная труба — сруб колодца — невысоко поднималась над землей. На срубе лежало кожаное ведро, привязанное к вороту. Рядом длинное, сбитое из досок корыто, — из него пьют овцы. Сейчас возле колодца было пусто. На голом песке виднелись сотни ямок — следы овечьих копыт. Это было тырло — место отдыха овечьей отары во время водопоя. От ровной площадки начинался подъем на противоположный склон — такой же крутой, сыпучий и голый, как и тот, по которому мы только что взобрались.