Облака и звезды

Что же здесь делать геоботанику? В растерянности я обернулся к Калугину. Он стоял невдалеке, в крошечной ложбине.

Я подошел ближе. На дне ложбинки косо, словно уклоняясь от удара, торчало деревце с темно-желтой корой: песчаная акация — сюзен. Сюзен — растение-пионер: он первым поселяется на барханах. Листва с деревца опала. Голые колючие ветки жалко тянулись кверху. Я нагнул ветку. Она сломалась с сухим треском — сюзен был мертв.

— Барханный массив Капланли безжизнен, — сказал я, — здесь не живут даже растения-пионеры.

— Может, так, а может, и не так. — Калугин наклонился, осторожно высвободил из-под песка выбившийся наружу светло-коричневый корень сюзена, держась за него, медленно пошел к краю ложбинки. Здесь корень снова ушел вглубь.

Мы перебрались через песчаную перемычку и остановились. Перед нами зеленел крошечный оазис. Барханные гребни укрыли ложбинку со всех сторон, создав затишье, и здесь буйно развилась жизнь — целая рощица молодых стройных сюзенов. Серебристые листочки на колючих ветках собраны в негустые, сидящие косо кроны. Это были деревья-бойцы. Казалось, они только что вышли из жестокой драки с ветрами и еще не успели поправить свои сбитые набок шапки.

Я подошел к крайнему деревцу. Мелкие продолговатые листочки, попарно сидевшие на ветках, были покрыты как бы серебристой шерсткой. Я срезал ветку, положил в гербарный лист.

Подошел Калугин.

— Ну, как, убедились, что барханы не мертвы? То-то же, не спорьте со старшими.

Я промолчал. Зачем так говорить? И без того известно, что пустыня для новичка — белое пятно; надо ли это еще подчеркивать?

Я сильно волновался. Сейчас впервые опишу пустынную растительность. Розовая тетрадка геоботанического дневника была совсем новенькая, свежая. На первой странице я отметил:

«Описание № 1. Каракумы. Крупные барханные пески возле колодца Капланли».

Потом записал латинские названия обитателей барханов.

Это было легко — видов всего два: сюзен да крупный злак селин.

Работа была окончена.

— Дайте-ка сюда, — Калугин протянул руку за дневником, прочел описание. — Ну что же, экзамен на пустыннопроходца вами выдержан. Все в порядке. Старайтесь, юноша! Старайтесь!

Я взял у него журнал. Странно! Неужели же Калугин полагал, что имеет дело с несмышленышем в геоботанике? И потом этот менторский тон!.. Так каждый в отряде сочтет себя вправе учить меня только потому, что я поздно приехал.

Итак, кажется, мои опасения сбываются… Первый же полевик относится ко мне свысока, беспрестанно поучает, подшучивает, посмеивается. Характерно ли это только для Калугина или вообще таков стиль обращения с новичками в отряде? Если верно последнее, как же будет разговаривать сам Курбатов — непосредственный начальник, полевик со стажем? Небось только в тоне приказов, корректного пренебрежения. Не в меру строгие начальники любят изображать из себя этаких суровых фронтовых отцов-командиров: с первого же дня знакомства на «ты» и по фамилии, даже без «товарища». Хорошо работаешь, молча кивнет — так, мол, и положено, за что ж хвалить? А чуть поскользнулся, оплошал — официальный тон: «вы» и «товарищ» перед фамилией; только что не скажет — «стать по команде «смирно». Но по лицу видно: ах, как хочется скомандовать! — да нельзя, все-таки экспедиция — не рота. Это в лучшем случае, а в худшем, когда не в духе, или от высшего начальства попало, тут берегись — и заорет и неких предков в первом поколении помянет. И вот при этом боже упаси выказать слабость, смирение — сразу оседлает начальничек. Необходимо с ходу дать отпор и даже с неким упреждением, с некой лихвой, с добавкой. Не повредит! Дескать, поберегитесь, уважаемый, не то наколетесь.

Еж при неблагоприятной жизненной ситуации сворачивается в колючий клубок и ждет. Дикобраз — кстати, обитатель Каракумов, — тот куда решительнее: бросает в противника свои иглы. Так вот, мне более по душе тактика дикобраза. Она более эффективна.

III

Геодезический ход, отмеченный саксауловыми ветками, то взбирался на гребень, то сбегал в низины. Кое-где из-за желтых барханных цепей выглядывали серебристые верхушки сюзенов. Маленькие форпосты жизни были разбросаны по всему массиву подвижных песков. Но вот острые гребни вершин стали сглаживаться, холмы словно осели, сделались ниже, приземистее. Вытянутые овальные понижения между цепями округлились, стали похожими на замкнутые котловины.

Мы вышли на стык барханного скопления Капланли с громадным массивом бугристых песков.

Ландшафт и растительность менялись прямо на глазах. К высоким буграм примыкали глубокие котловины. Их склоны покрывал зеленый ковер песчаной осоки — илака. На его изумрудном фоне тусклой сероватой зеленью выделялись знаменитые «древа пустыни» — белые саксаулы. После желтых барханов неожиданное обилие зелени радовало глаз, казалось необычным в летней пустыне.

Спускаясь в котловину, я волновался: сейчас увижу новые растения, знакомые только по книгам, по гербарию. Придется описывать не маленькую, бедную ложбинку с тройкой сюзенов и пятком селинов, а котловину со склонами. Растительность там куда богаче.

— Танцуйте от печки, — сказал Калугин, — с котловины начинайте. Потом лезьте на склоны. Посмотрим, удержитесь или нет.

Опять шпилька… Но я решил пока не обращать внимания.

Итак, надо выбрать площадку.

Я обошел котловину. На сплошном зеленом фоне илака кое-где серели засохшие кусты кандымов. Илак задушил пробравшиеся сюда кустарники. Зеленые стебельки его росли почти вплотную.

Я уложил в гербарную папку илак, занялся склонами.

На голой, песчаной вершине бугра стояли три искривленных белых саксаула. Казалось, кто-то пытался завязать их узлом, но потом раздумал, бросил. Похожие на метлы, жесткие серо-зеленые побеги тяжело свисали вниз. Пропитанные горько-соленым соком, членистые веточки были грузны и не трепетали на ветру, как листья наших северных деревьев. «Древа пустыни» отбрасывали жидкую прозрачную тень. Во всем облике их было что-то очень древнее, суровое.

Я пересек котловину, стал описывать склоны. Здесь было мало илака, но много селинов, кандымов, эфедр.

Все увиденное занес в дневник, потом построил кривую убывания илака на отдельных склонах. Это было уже сверх программы.

Я увлекся, не заметил, как из-за бугра вышел Калугин.

— Готово? Поздравляю!

Он взял мою тетрадку.

— Сейчас сравним с моими записями, проверим, много ли напутали.

Я не выдержал:

— Обязательно должен напутать?

— А как же! На то вы и неофит, делаете первые шаги.

Я пристально смотрел на Калугина и с радостью видел, как насмешливая улыбка медленно сползает с лица, заменяется новым выражением. Мой учитель был явно смущен.

— Постойте! А что это за кривая? Какая-то проекция… Не понятно…

«Ага! Вот она, сладкая минута реванша!» Я подчеркнуто спокойно сказал:

— Я подсчитал количество илака на склонах, расположил по кривой, начертил проекцию. Это запрещено?

Он пожал плечами:

— Нет, почему же… Только для меня это новость… Никогда не обращал внимания на закономерности в распространении илака. Растет — и хорошо. А вы вот заметили… да еще установили сходство и различие в растительности склонов. Что ж, первое маленькое открытие.

— Значит, неофит на сей раз не напутал?

— Еще успеете. У вас все впереди.

Последнее слово опять осталось за Калугиным, ненужное обидное слово…

Длинный летний день шел на убыль. Тени от саксаулов сгустились, упали на склоны бугров. В серо-сизой «листве» саксаульные сойки уже пробовали голоса. Жара спала, можно петь.

Мы вышли на геодезический ход и вдруг в стороне, в котловине заметили темный верх кибитки.

Невдалеке от входа горел костер. Возле огня сидел древний старик в темно-красном халате, в вышитой тюбетейке. Редкая седая борода росла от подбородка. Волосы на щеках, вокруг рта были по старинной моде тщательно выщипаны.