Облака и звезды

Каждая встреча с растениями-пионерами была для меня маленьким праздником. Я подолгу задерживался около них, пересчитывал деревья и кустарники, фотографировал. Калугин терпеливо ждал меня, лежа в тени бархана. Я заканчивал обследование, он подымался, и мы шли дальше.

…Это произошло в конце второй недели нашей работы возле колодца Дехча. Накануне начали новый планшет. Как всегда, мы с Калугиным через лупу изучали его сантиметр за сантиметром. Планшет не предвещал ничего особенного. От рамки до рамки тянулись те же «соты» песчаных бугров, они перемежались затемнениями — «кратерами». Так на фотографии всегда выходят округлые котловины между цепями бугров. Впереди — знакомое однообразие.

В шесть утра мы выехали в пески, вышли на геодезический ход. На третьем пикете я, опередив Калугина, собирался перейти в соседнюю котловину. Описывать ее было незачем: новый участок, конечно, повторит предыдущий. По северному склону я сошел на дно котловины и остановился пораженный. Передо мной лежала ни на что не похожая котловина, необычная котловина, странная котловина! Здесь были представлены разные типы песчаного рельефа, разные образцы растительности. Сбоку косо вклинивался высокий серо-желтый бархан, голый, мертвый, без куста, без травинки. Бархан был молодой, наметенный недавно. И здесь же — на другой стороне котловины — располагался бархан старый. Он уже осел, стал ниже, как бы смирнее, покладистее. Острые грани почти сгладились.

С одной стороны бархана было углубление. В нем приютились сюзен и два селина, ярко-зеленые, крепкие, сильные. Было ясно: их теперь уже не замести пескам — не дадутся! Середина котловины была обычной — с илаком, с кандымом, с саксаулами на вершине склона.

Природа решила поозоровать, отклониться от стандарта, и вот на маленькой площади столкнулись противоположные силы: разрушительная сила ветра и подвижных песков противостояла хрупкой, молодой, воинственной силе жизни пионеров, и силе спокойной, уверенной в себе, силе, хранящей незыблемость своих форм — многолетних, крепких, устойчивых бугристых песков.

Прошли первые минуты радостного удивления. Надо было действовать. Увиденное являло собой частный случай, ложбинка никак не ложилась в масштаб, я не мог ее отметить на планшете даже точкой, но и не мог пройти мимо: на площадке в несколько десятков квадратных метров были соединены впритык, вплотную различные формы рельефа и растительного покрова. Кажется, природе тоже надоело однообразие, размеренная монотонность, она восставала против ею же установленных закономерностей, и я с радостью наблюдал этот бунт. Из-за бугра послышался голос Калугина:

— Вы скоро закруглитесь?

— Нет, не скоро, — отчетливо и громко ответил я.

Работы было много — все описать, все изобразить на схеме, все сфотографировать. Объект сразу же не захотел уложиться в рамки дневника, сломал их. Я перевернул страничку, стал писать поперек, перечеркивая строгие графы стандартного обследования. Я забыл о Калугине, о почвоведах, о грузовике, который должен ждать нас в определенное время. Я с жадностью набросился на необычное и не хотел расставаться с ним.

Вернул меня к повседневной действительности негромкий разговор за буграми. Были ясно различимы голос Инны Васильевны, глуховатый басок Калугина, быстрая туркменская речь рабочих. Неужели их нагнали почвоведы? Сколько же времени я занимаюсь котловиной? Взглянул ка часы. Начало первого. Я здесь около двух часов! Надо идти…

Калугин, Инна Васильевна, рабочие сидели на солнцепеке, о чем-то разговаривали. Увидев меня, Калугин спокойно сказал:

— А вот и наш геоботаник. — Он поднялся, за ним встали почвоведы.

— Что-нибудь интересное нашли? — спросила Инна Васильевна.

— Ничего особенного, — сухо сказал я, — так, любопытная котловинка. Впрочем, для изысканий интереса не представляет — очень мала, в масштаб не ляжет.

Инна Васильевна смущенно молчала.

— Можно идти дальше? — вежливо осведомился Калугин.

— Да, — коротко сказал я.

Хорошо, что обошлось без трений. Видно, мои товарищи поняли — я задержался отнюдь не по пустякам.

Мы с Калугиным продолжали работу. Я искоса поглядывал на мелиоратора, не хмурится ли, — ведь дневной график безнадежно сломан, завтра придется наверстывать упущенное. Может, рассказать ему о котловинке? А если в ответ услышу: «Вон как? Н-да, любопытно»? И мое великолепное настроение будет безнадежно испорчено. Нет, лучше помолчать. Мысленно я уже писал очерк о своем открытии. Надо так и назвать «Чудесная котловинка». Звучит отлично!

* * *

После захода солнца Курбатов подъехал к условленному месту, где мы должны были его ждать, не нашел нас и с зажженными фарами двинулся навстречу. Из кабины послышался его раздраженный голос:

— Почему задержались?

— У меня живот разболелся, — сказала Инна Васильевна, — лежала, ждала, пока пройдет.

Начальник вскипел:

— Брось валять дурака, я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю.

Сели в кузов, Инна Васильевна устроилась в кабине. Я усмехнулся. Все ясно: сейчас она расскажет мужу о вынужденной задержке, не хотела говорить при рабочих. Значит, надо ждать начальнической взбучки. Ничего! За словом в карман не полезу, сразу поставлю на свое место. В отряде не обязательно все должны быть роботами.

V

В лагерь вернулись поздно вечером. Я ждал, что после ужина Курбатов вызовет меня для объяснений. Окончив малую камералку, лег на раскладушку, стал мысленно готовиться к встрече. Прошло полчаса, час. Я вышел из палатки. Везде уже погасли огни. Кажется, взбучка не состоится. Можно идти спать.

Ночью сквозь сон я слышал, как хлопает брезент палатки, — поднялся сильный ветер. Утром мы проснулись, как всегда, на заре и увидели: вершины ближних бугров курятся, дальние вообще не видны. Циклон! На севере это — дождь, в пустыне — только ветер. Два-три дня, а то и целую неделю желто-серая мгла будет висеть в воздухе.

Все спрятались в палатках.

По палатке не переставая, как мелкий дождь, стучит сухой песок, проникает внутрь. На брезентовом полу уже намело тонкий серый слой. Я взял «Флору Туркмении». На обложке сразу же отпечатались следы пальцев. Вскоре песок был уже везде — в гербарии, в супе, в карманах, на простыне.

Весь день я писал о вчерашней котловине. К вечеру очерк был готов. Я прочел его вслух. Получилось совсем неплохо. Графически-точный, суховатый рисунок пустыни — палящее солнце, оцепенелые от зноя саксаулы на вершинах бугров. Пейзаж вышел просто здорово. Затем шло описание барханов, бугристых песков и обитающих на них растений с латинскими названиями в скобках. И наконец, красочное изображение «кавардака» — разные формы рельефа и разные растительные группировки перемешаны на крошечной, в несколько десятков квадратных метров площадке. Очерк чем-то напоминал работы писателей-натуралистов — Обручева, Ферсмана.

За весь день ко мне дважды наведывался Илюша — принес завтрак, потом обед. От ужина я отказался, выпил только чаю. Творческая работа всегда сильно выматывает. Об этом превосходно сказал Маяковский: чувствуешь себя словно выдоенным. Очерк, конечно, не стихи, но и не ведомственная записка о мерах по укреплению подвижных песков. Жанры эти несколько отличаются…

Я зажег «летучую мышь», хотелось еще раз внимательно прочесть «Чудесную котловинку». И тут о брезент палатки кто-то поскреб ногтем: