Обратный перевод

В отличие, однако, от тех, кто знал Гёрреса лишь в поздние его годы, Фридрих Геббель наметил и эволюцию его взглядов: «корчма» (или «кабак») и «часовня», «святой» — это плебейски-грубое утрирование Гёрресовского развития, вполне оправданное и уместное, которое для Геб-беля все отразилось в физиогномическом облике позднего Гёрреса. Конечно, в этом развитии куда больше последовательности и преемственности, чем представлялось Геббелю, но в одном он точен — в молодости Гёррес и был самым настоящим «якобинцем». Теперь и нам следует обратиться к гёрресовским началам, потому что самый плодотворный период эстетической и литературно-критической деятельности Гёрреса пришелся как раз на те два десятилетия, когда его юношеский социально-радикальный пыл соединялся с разнообразным материалом научного знания и, соединяясь, переходил в зрелые формы мировоззрения — тут устанавливалось относительное равновесие эмпирии и умозрительности в гёрресовской комбинаторике, а также образа и схемы, мифа и позитивного знания в его мышлении.

Итак, молодой Гёррес был якобинцем, но еще необходимо уточнить — немецким якобинцем. Теперь о немецких якобинцах накопилась весьма обширная литература [7] , и иногда слишком щедрое пользование этим словом вызывает сомнения [8] . Между тем тип немецкого якобинца, конечно, вполне реален — это, как правило, такой человек, который безусловно разделяет идеи Французской революции, одобряет революционный террор, но обычно лишен всякой возможности принять участие в революционной практике. Разрыв между идеей и делом способствует тому, чтобы революционные импульсы накапливались в душе, — не проверенные в деле, они приобретают какую-то абсолютность (есть исключения, которые только подтверждают правило). Сугубая теоретичность немецкого якобинства, которому лишь редко предоставляется случай перейти в действие, объясняет существование его и в то время, когда французские якобинцы были уже разгромлены, — якобинская идеология продолжает тут существовать в особых формах, и именно Йозеф Гёррес представляет нам якобинца той поры, когда революция была «завершена» во Франции официальным декретом 15 декабря 1799 г. и цели ее были объявлены достигнутыми. Уроженец Кобленца на Рейне, Гёррес выступает рьяным сторонником идей революции, издает (в 1798–1799 гг.) два революционных журнала и является сторонником присоединения рейнских областей Германии к Франции: годы научили Гёрреса тому, что революционная фраза и административный порядок, введенный французскими властями, резко расходятся между собой. Однако еще свои «Афоризмы об искусстве» (1802) Гёррес датирует по французскому счету — «год X» — и, очевидно, это для него не формальность.

[7]

См. обзор: Stepbartl. Literarischer Jakobinismusin Deutschland(1789–1806). Stuttgart, 1976.

[8]

См.,например: Kaiser G "Uber den Umgang mit Republikanern, Jakobinern und Zitaten.// Deutsche Vierteljahrsschrift f"ur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 1979. Sonderheft. S. 226–242.

В эти самые годы завершения революции и утверждения власти Наполеона Гёррес переживает на опыте гибель идеала — общественносоциальных представлений, которые, казалось бы, вот-вот были готовы воплотиться в действительность! И очень важно, что он переживает гибель идеала на опыте — в превращенной во французский департамент, а по сути оккупированной немецкой области! В Гёрресе, как мало в ком, всегда был жив практик, человек дела, политик самого радикального толка — все это отразилось в его отношении к науке, к истории (где — даже во всем том, что уже ушло в прошлое! — можно, как оказалось, наводить свой порядок), отсюда в конце концов и историософские лекции 1830 г. Видя непосредственную гибель идеала, Гёррес от идеала не отказывается, но обобщает его. Ни враги Гёрреса, ни друзья его, ни впоследствии его единомышленники из католического лагеря не забывали, и не прощали Гёрресу его якобинства — и они в сущности не ошибались в том, что якобинская жила оставалась в усложнившемся организме гёрресовской мысли. И тут дело не только в том, что Гёррес всегда был противником сложившегося порядка вещей (какими бы способами ни предлагал его изменять), и не только в тех жестах непримиримого «стояния на своем», словно перед неправым судилищем, что так ощутимо в сочинениях Гёрреса, — дело в изначально радикальной позиции, которая впоследствии либо переносится, обобщаясь, в отвлеченные сферы знания, либо заслоняется иными проблемами, либо, на худой конец, исчезает из поля зрения за мелкими вопросами и спорами или даже существенно искажается, но не позволяет усомниться в исконном демократизме Гёрреса, в том народном духе, который жил в выходце из народа, пусть бы даже выражался он столь внешне, как в резких, грубоватых манерах поведения. И сам гёрресовский романтический субъективизм, и поздняя его склонность к мистике — все это формы, в которых Гёррес скрывает свой первоначальный идеал («зашифровывает» его, если воспользоваться характерным выражением того времени), — впрочем, иной раз успешно скрывает и от самого себя! Романтическая образность (и мифотворчество) становится тогда своеобразным способом перестройки революционных идеалов молодости.

На рубеже XVIII–XIX вв. этот совершавшийся в Гёрресе процесс обобщения своего общественного идеала протекал особенно стремительно. В «Вероисповедании» (1798) читаем: «Верую, что наш век созрел для того, чтобы сменить деспотическую форму правления на более сообразную… Верую, что век введения демократической формы еще не настал и настанет не скоро. Верую, что период безвластия во всем его объеме, т. е. эпоха, когда люди не будут иметь никакой формы правления, потому что не будут нуждаться в ней, не наступит в конечное время… Верую, что представительная система сообразна с культурой нашего времени и что долг гражданина мира всеми силами препятствовать тому, чтобы государство, принявшее такую систему, либо впадало в деспотизм, либо преждевременно возвышалось до демократической формы… Верую, что с известными изменениями конституция франков является наиболее сообразной нашему веку» [9] .

[9]

Joseph G"orres. Leben fiir Freiheit und Recht. Auswahl / Hrsg. von H. Raab. Paderborn,1978, S. 101–102.

В пору «Афоризмов об искусстве» на смену исповеданию чисто политической веры приходит нечто куда более сложное [10] . Гёррес убедился в «хрупкости» чистой политики, в недостижимости собственно политического идеала — убедился на опыте, который показал ему, что даже и очень близкий и как бы достижимый идеал разрушается людьми — например, их «страстями». А коль скоро так, то ни идеал, ни, с другой стороны, сами эти «страсти» не являются чем-то сторонним человеческой истории. И все разрушительное тоже входит в эту же человеческую историю, и следовательно, если задумываться об идеале, то необходимо было бы рассчитать действие всех факторов истории — и идеальных и материальных, и объективных и субъективных и т. д. А если это так, то должна существовать и онтология идеала (как назвали бы ее мы), а тогда идеал укоренен в самом бытии, занимает в нем положенное ему место, но должна существовать и логика достижения человечеством этого идеала, и эта логика составляет содержание человеческой истории. Итак, чтобы добиться осуществления политического идеала, мало заниматься просто политикой или, скажем, только революционной, непосредственной деятельностью, но надо выработать и философию идеала и философию истории, которая оправдает и объяснит нам идеал, и нужна наука, которая раскроет перед нами весь физический и духовный мир, где собрались мы достичь идеала, и среди наук прежде всего нужна математика, которая даст нам вполне достоверное знание, даст его в руки людей, «оградит», как сказал Гёррес, «наше познание от пинков препирающихся», а тогда путь к идеалу станет путем всего человечества по заранее (научно и философски) проторенной дороге. В понятиях нашего времени Гёррес связал проблему социальной революции (достижение «идеала») с проблемой научного освоения мира. И конечно же разделяя весьма нередкую в истории иллюзию, он верил в то, что наука его времени, взятая в совокупности всех научных дисциплин, даст знание, вполне достаточное для того, чтобы точно рассчитать путь человечества к идеалу. Науки, достижения которых приведены в единство, образуют своего рода органон — органическое целое, а это органическое целое будет также и учением об органическом целом мира, бытия и его истории. Вполне естественно, что по мере своего углубления в науку Гёррес отходит от политического идеала в его непосредственности и приближается к идеалу полному, целостному и опосредованному. Идеал этот есть цель самой истории, есть сама цель истории.

[10]

Cm.: G"orres J. Aphorismen "uber die Kunst Koblenz, 1804, S, IX–XI.

В двух своих книгах — в «Афоризмах об искусстве» и в чуть более поздних «Афоризмах об органономии» (1805) — Гёррес перерабатывает колоссальный материал современной науки. Это и физика, и химия, и физиология, и психология, а в то же время история, искусствознание, эстетика. Само название «Афоризмы об искусстве» в значительной мере условно: Гёррес не только рассуждает об искусстве, но и, говоря об искусстве, он опирается на общие принципы целостного органического знания. По замыслу Гёрреса, его афоризмы об искусстве предшествуют афоризмам «об органономии, физике, психологии и антропологии» (так в развернутом заглавии книги 1802 г.); на самом же деле все конкретное предполагает и вместе с тем иллюстрирует и подтверждает общие принципы. Обе книги скорее могли бы называться «наукой об идеале» или «философией идеала», но, поскольку предварительная разработка проблемы (за которой вот-вот должно последовать и окончательное решение всех вопросов!) затянулась, Гёррес так и не исполнил этого замысла. Органическая наука, какая представлялась Гёрресу, наука универсальная, была в духе времени натурфилософией. Но в самой немецкой натурфилософии Гёррес занял особое место, и это прямо связано с социальнополитической подоплекой его научных занятий.

Действительно, идеал Гёрреса социальный, и как таковой он универсален. Одно из его претворений — идея вечного мира: «Великая идея вечного мира между государствами — не оказывалась ли она всякий раз, когда пытались воплотить ее в действительность, прекрасным миражом? И, однако, нельзя отречься от этого образа, нельзя оторвать от него душу; но не менее возвышенна идея вечного мира в красоте и познании, и не может ли быть так, что в этих двух сферах, где голос страстей звучит тише, идея вечного мира способна к более скорому и полному воплощению?» [11] Такой идеал требует полнейшей конкретности, а между тем именно в силу своей интенсивности, как что-то жизненно-чаемое, этот гёрресовский идеал и выносится за пределы земного бытия: Вечный мир — его ждут народы, и его ждет даже сама наука, но одновременно же вечный мир уходит в математическую бесконечность… Он близок — и бесконечно далек! Как натурфилософ, Гёррес учит — и сам учится — тому, что бытие, мир, жизнь — это противоречие, борьба; устранить противоречия — значит положить конец жизни: «Стяжение и растяжение — биение пульса природы, природа сильна и крепка, пока пульс бьется; когда же наркотический покой убьет пружинящие внутри нее силы, она умирает, и в вакууме оледеневают дыхание и пульс»; «…угасая, мир погибнет, ничтожась, тогда, когда вновь установится изначальное ужасное единство, неся с собой вечный мир — вечную смерть» [12] .

[11]

G"orres J. Aphorismen "uber die Kunst. S. VIII–IX,

[12]

Ibidem. S. III.

Достигнув такой двойственности, Гёррес растворил свои прежние революционные стимулы в натурфилософской проблематике: получилось, что мир и природа — это вечное и непрестанное достижение цели, досягаемой и недосягаемой сразу; социальная революция у него укоренилась в законах самого бытия — и растаяла в них же. Наступил новый — натурфилософский и романтический — этап деятельности Гёрреса, и он оказался творчески наиболее продуктивным. Но в самом натурфилософском и романтическом образе мира продолжал жить у Гёрреса революционный момент — неразрешенная проблема революции, находившая отражение и в тех колоссальных, схваченных с какой-то небывалой высоты, объятых динамикой неумолимого движения разворотах-видениях всемирной истории, по которым прокатывается волнами неудержимая мифотворческая фантазия мыслителя, — такие взволнованные обзоры всемирной истории Гёррес давал и в «Немецких народных книгах» (1807), и в «Истории мифов азиатского мира» (1810), и в позднейших курсах лекций. Эти картины истории преследовали его, и не было в то время другого такого мыслителя, который чувствовал бы в себе столь глубокую потребность жить рядом с самыми началами и концами человеческой истории и который так бы умел сводить историю в единый, всесокрушающий поток необходимости и судьбы. Периоды истории предстают как пласты буйного органического роста, где громадными массами отложилось творчество народов.

Ф. Энгельс писал: «Застывший характер старого воззрения на природу создал почву для обобщающего и подытоживающего рассмотрения всего естествознания как единого целого: французские энциклопедисты, еще чисто механически — одно возле другого; — затем в одно и то же время Сен-Симон и немецкая натурфилософия, завершенная Гегелем» [13] . Гёрресовский натурфилософский синтез был по замыслу еще шире — органическое бытие мира, природы в его истории и со всей историей человечества как его частью; органическое бытие мира — культурная и социальная история — их взаимосвязь. Немецкий романтизм и выразил сознание того, что все традиционное знание тронулось с места, что не осталось ничего устойчивого, что, напротив, обнажились самые пределы природного и социального бытия и что человек — исследователь и творец — одновременно и сам мал в этом громадном и едином мире, где все вещи, явления, понятия, знания снялись со своих мест, но и силен и действен в нем, потому что только от него и зависит наведение порядка в этом новом хаосе мира. Человеческий, заново человечески упорядоченный мир должен еще только родиться из этого хаоса, должен еще только быть сотворен человеком. Даже те романтики, которые были настроены реставраторски и были бы не прочь вернуться к старорежимному порядку покоящихся в себе отношений, вынуждены восстанавливать утраченный «покой» бытия, действуя романтически-интеллектуа-листично и романтически-образно, создавая яркие и небывалые картины то золотого века, то средневековья (такого, какого не существовало никогда) — картины органического мира, в котором все вещи существуют на своих положенных местах и все сливается в одну гармонию. Прямая противоположность тогдашней реальности и, главное, ее культурно-историческому переживанию-истолкованию! Подобные картины — это и утопическая наука своего рода, и поэтическое творчество, и мифология — и все это вместе. Утопическая наука как такая натурфилософская крайность, которая вполне уже сознает свою поэтическую эксперименталь-ность и переходит в миф. А мифология — благодаря тому, что поэтическое творчество высвобождается из-под ограничений рационально организованной культуры и уже не подчиняется рациональным принципам, не служит им дополнением, не выступает как их изнанка, — становится рядом с наукой и вместе с нею, соединяясь и сливаясь с ней, участвует в упорядочении, в комбинировании всех элементов мира, заново приводимого в порядок.

[13]

Энгельс Ф. Диалектика природы. M., 1982. C. 11.

В рамках натурфилософии у Гёрреса была, несомненно, сильная позиция. В качестве общих принципов бытия он выделяет то, что извлечено им из опыта политической жизни своего времени, — это динами-чески-имманентный принцип исторического развития. Герресовские «стяжение и растяжение», «беспрестанное противоборство», «битва», «раскол» — все свидетельства такого дуалистического переживания истории, какое и дало в философии противопоставление материализма и идеализма. По Гёрресу, «великий раскол проходит через все начинания людей; повсюду один и тот же антагонизм между идеалистами, исходящими из центра и следующими по всем направлениям ко всем предметам знания, и реалистами, которые стремятся к центру от всех бессчетных точек опыта» [14] . «Не везде ли происходит все та же борьба абсолютного и относительного, трансцендентализма и эмпиризма, якобинства и роялизма*? [15]

[14]

G"orres J, Aphorismen "uber die Kunst, S, VI.

[15]

Ibidem. S. IV.

Несмотря на то, что благодаря этому Гёррес поднимается над натурфилософией умозрительно, его принципы («борьба», «раскол») продолжают выражать, скорее, некую геометрию бытия в его развитии, чем свойства самого бытия и его движения: не бытие развивается через противоположности, а противоположности действуют в бытии как в своем материале. Все это такие силы, которым естественно предстать в персонифицированном виде, — это и происходит у Гёрреса. Вот какой любопытный переходный момент научного сознания схвачен у Гёрреса: его общие принципы почти готовы стать динамическими принципами бытия, самого его движения, — готовы стать, но не становятся, и перед нами вдруг возникают Общие Принципы. Оказывается, что научно-философская геометрия бытия и персонификация, абстракция и образ, схема и миф превосходно сочетаются между собой в этом натурфилософском и романтическом сознании, которое стоит на самой грани времен: между традиционной культурой с ее устойчивыми мифологемами, эмблематическими образами, дуализмом материального и духовного, с одной стороны, научным имманентизмом и художественным реализмом — с другой. Последний изживает неподвижность образов, их замкнутость и постоянство, как наука отвергает априоризм и стремится к «материалистическому воззрению на природу, такую, «какова она есть» [16] .

[16]

Энгельс Ф. Диалектика природы. C. 169–170.