Обратный перевод

Однако перевод Фосса живет, а перевод Штольберга забыт и обычному, простому читателю недоступен, потому что ему никто его не предлагает.

И вот ответ на третий вопрос: о чем Карамзин умалчивает. Он молчит о переводе Фосса. Правда, Фосс не имел касательства к Цюриху. Однако Карамзин и повсюду молчит о фоссовском Гомере, и это несмотря на пространно описанную Карамзиным беседу свою с Г е р — дером в Веймаре, где речь особо шла о переводах с греческого.

4

Нам стйит прочитать сейчас относящиеся сюда части этой беседы, как воспроизводит ее Карамзин, а также разобраться с тем комментарием, какой давал ей в 1964 г. Андрей Николаевич Егунов.

Итак, что же писал Карамзин о своем разговоре с Гердером?

В ответ на вопрос, кого из немецких поэтов предпочитает всем другим: «Сей вопрос привел меня в затруднение. Клопштока, отвечал я запинаясь, почитаю самым выспренним [в первых изданиях: возвышеннейшим. — А. М.] из Певцов Германских. «И справедливо, сказал Гер-дер: только его читают менее, нежели других, и я знаю многих, которые в Мессиаде на десятой песни остановились с тем, чтоб уже никогда не приниматься за эту славную поэму». — Он хвалил Виланда, а особливо Гёте — и велев маленькому своему сыну принести новое издание его сочинений, читал мне с живостию [в первых изданиях: с чувством. — А. М.] некоторый из его прекрасных мелких стихотворений. Особливо нравится ему маленькая пиеса, под именем Meine G"ottin, которая так начинается:

Welcher Unsterblichen Soll der h"ochste Preis seyn?

Mit niemand streit’ich,

Aber ich geb’ ihn Der ewig beweglichen,

Immer neuen Seltsamsten Tochter Jovis Seinem Schosskinde,

Der Phantasie [6] , и проч.

«Это совершенно по-Гречески, сказал он — и какой язык! какая чистота! какая легкость!» — Гердер, Гёте и подобные им, присвоившие себе дух древних Греков, умели и язык свой сблизить с Греческим и сделать его самым богатым и для Поэзии удобнейшим языком; и потому ни Французы, ни Англичане не имеют таких хороших переводов с Греческого, каким обогатили ныне Немцы свою Литтературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная, благородная простота в языке, которая была душею древних времен, когда Царевны ходили по воду и Цари знали счет своим баранам» [7] .

[6]

Но свежей гирляндою Венчаю веселую,

Крылатую, милую,

[7]

Какую бессмертную Венчать предпочтительно Пред всеми богинями Олимпа надзвездного?

Не спорю с питомцами Разборчивой мудрости, Учеными строгими;

Всегда разновидную,

Всегда животворную,

Любимицу Зевсову,

Богиню — Фантазию

(нем.; пер. В. А. Жуковского)

(примеч. H. М. Карамзина)

Для нас в этом отрывке самое важное, наверное, то, что в нем приведены в связь уже отмеченные нами основные темы Карамзина — Клопшток; поэмы Гомера; греческое в новой культуре, — они действительно среди основных тем, над какими размышляет в молодости Карамзин. А греческий элемент в гётевском стихотворении 1780 г. для нас далеко не так очевиден сейчас, как для двух собеседователей летом 1789 г., и нам, по-видимому, следует направлять все свое внимание на обнаружение подобных зависимостей и на обострение к ним нашего слуха, — он очень поостыл к ним.

А теперь, чтобы поточнее понять отрывок беседы с Гердером, обратимся к Андрею Николаевичу Егунову, который в своем прочтении его допускает сразу несколько несправедливостей в отношении Карамзина, а, следовательно, и читает его неточно. Потому он и поможет нам прочитать его точнее. Вот что писал Егунов:

«Когда стал появляться фоссовский перевод Гомера, Штольберг благородно отстранился, уступив Фоссу дело переводу Гомера. Ко времени беседы Карамзина с Гердером (1789 г.) Фосс выпустил только перевод Одиссеи (1781 г.), Илиада была им переведена позднее — в 1793 году. Похвала Гердера относится, конечно, именно к Одиссее в переводе Фосса. Это видно и из записи Карамзина — упоминание о царевнах, «ходивших по воду*, представляет собою искажение эпизода, как Навзикая со служанками стирает одежду своего отца-царя и братьев в устье реки (VI песнь Одиссеи). Такое искажение показывает, что Карамзин плохо знал тогда Гомера: никакая «царевна» у Гомера не ходит по воду. (Гектор предвидит такой тяжкий жребий для Андромахи, если она попадет- в рабство после падения Трои» (однако см. Одиссея 10, 105, 1101! — А М.) [8] .

[8]

Там же. С. 72–73. <33> 20 июля.

Вот первое, что можно заметить себе: вовсе ниоткуда не следует, будто похвала переводов Гомера относится к переводу Фосса. Карамзин не выдает это ни единым словом; мы не знаем, кого хвалил Гердер, и если даже он похвалил Фосса, то на Карамзина — плохо ли, хорошо ли это, — похвала не произвела должного впечатления. К тому же, Фосс в «Письмах русского путешественника» упоминается единожды и в таком контексте, где Карамзин не выражает своего отношения к словам собеседника.

А собеседником в тот раз — 5 июля 1789 г. в Берлине — был берлинский поэт Карл Вильгельм Рамлер (1725–1798), «немецкий Гораций» — на известное время, — считавшийся большим мастером стиха. Но ко 2-му «гекзаметрическому» классицизму он и не относился, и не обнаруживал в себе ни малейшего тяготения, что и вытекает из его соображения в беседе с Карамзиным:

«Еще при жизни Геснеровой начал он перекладывать в стихи его Идиллии. <…> Искусные Критики не довольны трудом его. Легкость и простота Геснерова языка, говорят они, пропадает в экзаметрах. К тому же в Идиллиях Швейцарского Теокрита есть какая-то гармония, которая не уступает гармонии стихов. Но Рамлер думает, и мне сказал, что Геснеровы Идиллии были единственно потому несовершенны, что Автор писал их не экзаметрами. <…> Рамлер восстает против Греческих мифологических имен, которыя Граф Штолберг, Фос и другие удерживали в своих переводах. Мы уже привыкли к. Латинским, говорит он: начто переучивать нас без всякой нужды?» [9] .

[9]

Егунов А Н. Гомер в русских переводах XVIII–XIX веков. М.;Л.: Наука, 1964. С. 119.

* Карамзин H. М. Письма русского путешественника. С. 44. <18> 5 июля.

Это соображение — для 1789 г. в немецкой культуре почти уже отсталая поэтическая позиция, а сама ситуация времени — переломная: по отношению к именованию греческих богов, — должно ли оно оставаться традиционно-риторически-латинским или же должно быть адекватным, а притом и филологически-точным.

Карамзин передает соображение Рамлера, не выказывая к нему своего отношения, и за это получил порицание от Егунова.

«Из этой записи видно, что Карамзин знал Рамлера, но не Гомера; иначе бы Карамзин должен был высказать свое мнение о том, подходят ли к поэзии Гомера латинские имена, тем более что Рамлер был представителем противоположного Карамзину литературного направления. Клопшток, в глазах Карамзина, едва ли не выше Гомера: “Певец Мессиады, которому сам Гомер отдал бы лавровый венец свой”* [10] .

[10]

Егунов А. Н. Указ. соч. С. 120.

Порицание уместное постольку, поскольку приоткрывает нерешительность Карамзина — отсутствие реакции с его стороны по всей вероятности означает, что вопрос этот об именовании богов, поэтологически чрезвычайно острый, мало волнует его. (От риторики — к конкретности языка культуры.)

Но ведь это отсутствие реакции означает еще и иное: в то время, когда Карамзин выслушивает и записывает это соображение Рамлера, он либо не читал перевода Фосса, либо же этот перевод, последовательно (как, впрочем, и штольберговский) воспроизводящий гомеровские имена собственные и уже одним этим, вероятно, поражающий воображение немецких читателей, воспитанных на римско-латинской условной риторике, — либо же этот перевод вовсе не произвел на него ожидаемого впечатления. Одно из двух.

Но отсюда вытекает еще и следующее: если даже Гердер и хвалил Карамзину фоссовский перевод «Одиссеи», то все, что говорится в записи беседы с Гердером об «Одиссее», все же вовсе не относится к этому переводу: ведь примеры, какие приводит Карамзин из «Одиссеи», возникают в тексте «Писем русского путешественника» не ранее, чем через 14 лет после беседы — о царевнах, которые ходят по воду. Странным образом Андрей Николаевич Егунов, упрекая Карамзина в незнании Гомера, сам забывает, что гомеровские царевны так-таки ходят воду, пусть и не все: девица с кувшином в руке, какая встретилась спутникам Одиссея в злосчастной стране лестригонов (10,105,110), была все же дочерью царя, пусть даже и царя-людоеда. Карамзин в какой-то мере знал Гомера, но к 1803 г. мог читать «Одиссею» в самых разных переводах — немецких, французских, наконец в русском прозаическом переводе 1788 г. В пользу чтения Фосса не говорит ровным счетом ничего, а некоторые обстоятельства говорят против него (о них — несколько позднее).

Однако нерешительности Карамзина в отношении именования греческих богов соответствует и более общая в его случае нерешительность, — так сказать, нерешительность культурно-исторического плана. И эта нерешительность — не только Карамзин, но только Карамзин так и не сумел преодолеть ее.

Дело в том, что когда мы представляем себе 2-ую половину 18 века, то нам кажется, например, что наше со-размерение поэтических величин Гомера и Клопштока было ровно так же очевидно и для людей той эпохи. Правда, большинство из нас никогда не читало Клопштока, а позаимствовало свое суждение о нем из историко-литературной традиции. Для нас Клопшток скучен и нечитаем, и он бесконечно меньше Гомера и едва ли сопоставим с Гомером или с Вергилием. — Далее, зная о том, как вся эпоха устремляется в сторону Гомера, к гомеровской подлинности, зная о том, что в конце века Гёте почитал бы за честь слыть одним из «гомеридов», мы думаем, что таково было и общее расположение всей второй половины века.