Обреченный на любовь
Шрифт:
Это не смерть, понял он, потому что смерть – продолжение жизни, только другими путями. Это не смерть, понял он, это полное исчезновение жизни, и помешать процессу не могут ни Сути, ни Суперсути, ни те, кто еще выше, кто не имеет даже названия. Но для жителей Земли это будет просто гибель. И все они, эти двадцать миллиардов душ, смотрели на него сейчас как на предателя, сквозь серый туман нуль-пространства, сквозь вибрирующие поля джамп-генераторов, сквозь душу самого Калинова. И он понял, что Дримленд – не убежище несчастных тинэйджеров, Дримленд – это мечты, надежды и любовь всех жителей Земли, в силу определенных
– Мне рано уходить, – произнес вслух Калинов.
И серый туман рассеялся, превратился в полутьму. Калинов снова был в той же пещере, только не было тут теперь музея восковых фигур. Не было и живых тинэйджеров. Как не было и Виты. У костра сидели Джос и Медовик, смотрели в огонь, разговаривали. Калинова они не видели: полутьма у стены прекрасно маскировала его. Калинов осторожно сел на землю и стал слушать.
– Может быть, он все-таки не тот? – говорил Медовик.
– Мы не могли ошибиться, – отвечал Джос.
– Но ты же видишь – связь оборвалась!
– Однако я не теряю надежды на ее восстановление… Мы изменили тактику. Посмотрим на результаты.
– И все-таки по расчетам связь не должна была обрываться.
– Милый, он же человек. Их судьбы никогда нельзя сделать полностью фатальными. Всегда остается разброс реакций. – Джос наклонился, пошевелил горящие сучья. – Честно говоря, надоела мне эта шкура. Все время приходится контролировать процессы управления… Ты на Земле когда-нибудь ходил по краю пропасти?
– Нет, там, где я жил, была равнина.
– Ну, у нас, честно говоря, настоящих гор тоже не было. Точнее будет сказать – ходить над обрывом.
– По краю оврагов я ходил. – Медовик мечтательно улыбнулся. – И по деревьям лазил, когда бортничал.
Джос поморщился:
– Помнишь, когда стоишь на краю обрыва, появляется такое странное ощущение… Кажется, взял бы и шагнул в пустоту… Аж мышцы от желания сводит.
Медовик покивал.
– Вот у меня такие же ощущения с оболочкой, – продолжал Джос. – Так и хочется взять и перестать управлять телом. И посмотреть, что будет…
– Нос расквасишь, вот и все. Больше ничего не будет.
– Нет, ты до конца не понимаешь. – Джос покачал головой. – Все-таки людьми мы были слишком разными.
– Разумеется… Тебя вся Земля знает, а кому известен медосборщик с берегов Ильменя. Большинство и названия-то такого никогда не слышали!
– Ладно, – сказал Джос, – оставим эту тему. Человеческие тела пробуждают в нас человеческие эмоции. Этак, еще немного, и меня потянет в постель к живой женщине… Как думаешь, он надолго ушел?
– Вряд ли. Сомневаюсь, что он вообще ушел. Если он Спаситель, не должен был. Витальная программа должна его ограничивать в поступках.
Калинов внимательно слушал. Говорили, без сомнения, о нем. Но смысл разговора до него не доходил. Понятно было только, что эти двое, кажется, имеют какое-то отношение к спиритосфере, к той страшненькой сказке, в которую он окунулся десять лет назад и которая давно уже стала казаться чем-то нереальным,
как будто и не происходившим вовсе. И только присутствие Марины в его жизни говорило о том, что все это действительно случилось.– Как бы то ни было, – сказал Джос, – провал близится. Изменение энтропии начнется уже через неделю плюс-минус одни сутки.
– Так скоро?
– Ну здесь-то эту неделю можно растянуть в полвека. Но это добавит кое-какие сложности… Так что, если он ушел, мы дадим ему не больше одного дня. Потом заберем сюда и больше не выпустим.
– Подожди-ка, – сказал Медовик.
Он неуловимо изменился, застыл, словно превратился в камень. Джос ждал. Наконец Медовик шевельнулся, ожил, оттаял.
– Никуда он не ушел. Он где-то здесь, точнее определить не могу – не хочет, чтобы мы знали, где он. Может быть, совсем рядом, затаился где-нибудь и слушает.
– Ты думаешь? – Джос обернулся, посмотрел сквозь Калинова. – Если он способен на такое, то не все еще потеряно. Значит, связь не оборвалась полностью. А с дубль-Спасителями всегда были сложности.
– Ладно, – сказал Медовик. – Пошли в гостиницу. Если он остался, ему придется искать ночлег.
Они исчезли. Калинов подождал немного, потом встал и подошел к костру. Костер догорал, не трещали сучья, не взметались искры, но от него все еще шло приятное тепло. Калинов сел, пододвинулся ближе и попытался осмыслить услышанное.
Что им нужно от него теперь? Если он Спаситель, то кого он должен спасти? Виту?.. Зяблика?.. Свою семью?.. Счастье своих жен и детей?.. Он представления не имел. Но казалось ему, будто он только что побывал на очередном спектакле.
От костра шло странное тепло. Оно согревало не только тело, но и душу. От него становилось хорошо, счастливо, как от несчастной любви, когда ее вспоминаешь через много лет. Что-то шевельнулось в сердце, захотелось, чтобы здесь, у костра, оказалась Вита и чтобы неверные тени бегали по ее лицу.
Он поднял голову. Вита сидела по другую сторону костра, смотрела на огонь. Ошуюю и одесную от нее расположились Вита-горничная и Вита-официантка. По лицам всех троих скакали быстрые тени. Калинов разглядывал лицо жены. В неверном свете догорающего костра оно казалось ему незнакомым, потерянным, забытым, у глаз резвились морщинки, рыжая челка ниспадала на лоб, длинные ресницы луками загибались кверху. Какая-то мысль колотилась Калинову в мозг, но он отогнал ее, замотал головой.
– Постарела я, правда? – сказала Вита.
– Неправда, – соврал Калинов.
Вита покачала головой:
– Не обманывайся.
– Ну а если и постарела, так что?
В глазах Виты блеснули искорки слез. Блеснули и исчезли. Надо было что-то сказать, но слов не находилось. Молодые Виты молчали тоже, но вполне возможно, что в этой мизансцене им была определена роль статисток. Троица смотрелась, как мамаша с дочками: одинаковые волосы, одинаковые глаза, одинаковые ресницы. Вот только… И тут Калинова как громом поразило. До него вдруг ДОШЛО, что это не мать с дочерьми; до него ДОШЛО, что и мать и дочери – это один и тот же человек. Он неожиданно для себя увидел в этой сорокалетней женщине обеих молодых девиц. Конечно, время замаскировало их в ней, но они тут присутствовали. Был в ней их голос, из взгляд, их жесты, их желания, и все трое были – ОНА!