Очень странные миры

– Теперь к вам следует обращаться «Эсперанс», не так ли? – спросил Кратов, подсаживаясь к столику.

– Для вас я всегда останусь Надеждой, – сказала красотка не без кокетства, сообразного ее новому облику.

– Кстати, почему Надежда?

– Это не имя, а смысл. То, что ему есть аналог в вашем человеческом ономастиконе, всего лишь удачное совпадение. Надежда, Хоуп, Эсперанс… И не только в вашем. То, что ты оказался в этом месте, не случайно. Это дарует надежду и тебе и тем, кто тебя пригласил.

– Надежду – на что? На благополучное разрешение всех конфликтов?

– А вот этого мне знать не дано. Я всего лишь твой проводник и посредник.

– И долго еще мы будем играть в эти ваши игры с иллюзиями и смыслами?

– Потерпи еще чуть-чуть, – сказала Надежда. – И это не игра. То, что для тебя выглядит как игра, на самом деле форма существования самоорганизующегося конструкта Агьяхаттагль-Адарвакха. В какой-то степени можно считать ее жизнью. Мы так живем. А ты, как и все посетители Призрачного Мира, путаешь понятия. Это вы со своими непродуманными и порой бессмысленными поступками ведете какие-то нелепые игры. Устанавливаете себе правила, которые сами же не соблюдаете. И огорчаетесь, когда кто-нибудь, глядя со стороны, указывает вам на нелепость такого положения.

– Хорошо, не сердись, – сказал Кратов умиротворяюще. – Я буду абсолютно серьезен в этом рассаднике абсурда.

– А я и не сержусь, – сказала Надежда. – Разве на детей можно сердиться?

– О! – воскликнул Кратов. – Давненько вы здесь не видывали настоящих живых детей! Погрязли в комбинировании абстракций. А дети – это реальность. Порой данная нам в очень болезненных ощущениях.

– Ну, возможно, – сказала Надежда. – Хотя я не имела в виду человеческое потомство на ранней стадии формирования личности, а всего лишь пыталась обозначить дистанцию между концептом Агьяхаттагль-Адарвакха и человеческой цивилизацией на временной шкале.

– В том, что ты и сама выглядишь, как… гм… квант человеческого потомства, тоже заложен некий смысл?

– Разумеется. Даже несколько. Таким способом Призрачный Мир пытается вытащить тебя из защитной психологической скорлупы, в которую ты забился в ожидании встречи с тектонами. Раскачать твое восприятие, разрушить стереотипы, А еще мы пытаемся тебя подготовить к изменениям в твоей собственной жизни.

– Да-да, – сказал Кратов немного раздраженно. – Я знаю, что скоро у меня родится дочь. Меня предупредили…

– И не только дочь, – сказала Надежда, со значением воздев указательный пальчик.

– Это я тоже знаю.

– И мы с грустью замечаем, что ни фига ты к переменам не готов.

Официантка, которую когда-то звали Джинни, а сейчас наверняка Жанетт, с застывшей улыбкой на веснушчатом личике подкатила сервировочный столик, в три этажа уставленный судками, тарелками и бокалами. Над архитектурной композицией витали невозможно аппетитные запахи.

– Это мне, – сказала Надежда, забирая высокий бокал с темно-красным вязким содержимым. – Остальное твое.

– Надеюсь, хотя бы мясо и овощи реальны, – проворчал Кратов, разбираясь с приборами.

– Ты невыносим, – сказала Надежда.

– А детишкам такое можно? – подколол девицу Кратов, показывая на бокал в ее руке.

– Это брусничный кисель, папочка! – незамедлительно парировала та.

За стойкой франтоватый бармен меланхолично жонглировал пустыми хрустальными стаканами. Надежда сосала свой кисель, аккуратно слизывая розовые усы. Кратов живенько убирал бифштекс с гарниром из молодого картофеля, спаржи, артишоков и мелких луковиц непонятного происхождения, запивая ледяным темным пивом из громадной кружки с вензелями. Одним глазом он следил за барменом с его манипуляциями, а основное внимание уделял происходившему за окном. Собственно, именно за окном ничего и не происходило. Цветочный магазин так и не открылся, ни один экипаж не протрюхал по мостовой, никаких иных жизненных проявлений не наблюдалось. «А было бы стильно, – подумал Кратов, – если бы вдруг распахнулась дверь и вошел тектон с тросточкой, в крылатке и цилиндре, спарашютировал бы за соседний столик и гаркнул что-нибудь вроде: гарсон! мозельского!..» Он живо представил себе картинку и, отвернувшись от греха подальше, утопил непрошеные эмоции в кружке.

По ту сторону барной стойки раздался грохот и звон бьющегося стекла.

– Nom d'une pipe! [46] – с сердцем произнес бармен.

В его руках, как по волшебству, появились веник и совок. Смущенно приговаривая: «Je suis desole… Toutes mes excuses…», [47] он принялся сгребать осколки посуды. На него никто не обращал внимания.

– Казалось бы, простая вещь, – заметила Надежда, облизываясь. – А многие не понимают. Чем более развита цивилизация, чем большей энергией она способна распоряжаться, тем с меньшей серьезностью она относится к жизни. Взгляни на виавов. Чем они заняты? Всем на свете и ничем всерьез. Они развлекаются. Играют в жизнь. Очертя голову лезут в самое пекло. Потому что им не страшно. Это их заводит, дарит им остроту ощущений. При этом они сами порой забывают, что это игра… что вовсе не делает их менее веселыми. И не они одни такие! Кто там еще у тебя на слуху – ркарра? Что, казалось бы, они потеряли на всеми позабытой станции посреди глухой галактической периферии? Не поверишь – новизну впечатлений. Уж какую есть. Иовуаарп, с их непрестанными шпионскими играми, с покерфейсами, фальшивыми личинами и придуманными биографиями? Да то же самое.

46

Что-то вроде «Черт подери!» (франц.).

47

«Мне очень жаль… Прошу прощения…» (франц.)

– Ты забыла про тахамауков, – ввернул Кратов, переходя к десерту, слоеному пирожному размером с детскую голову.

– О тахамауках мы скромно промолчим, – сказала Надежда. – Но, быть может, они еще не вступили в пору зрелости по собственным меркам, хотя всем кажутся невозможно древними и могущественными. Кто знает, вдруг через какую-то тысячу лет они станут главными затейниками и авантюристами в Галактике! Ведь чем мощнее цивилизация, тем проще ей отвечать на вызовы мироздания. Эстетика героизма становится нелепым архаизмом. Понятие подвига девальвируется. Надсадные порывы, запредельные усилия – все это делается ненужным и даже потешным. Вся эта седая древность сменяется бесконечной игрой, только с другой стороны игровой доски находится вселенная со всей своей физикой и механикой… А теперь представь, что существует кто-то, кто начал игру еще до Большого Взрыва.

– Так вы и есть космиурги? – недоверчиво спросил Кратов.

– Ах, если бы, – вздохнула Надежда. – Стали бы мы тогда отвлекаться на всякие мелочи, как то: собрать вместе одного своенравного неоантропа и нескольких чрезвычайно тяжких на подъем гиперсуществ. Если угодно, можешь думать, будто Агьяхаттагль-Адарвакха – это наследие космиургов. Что не совсем соответствует истине, но весьма повышает нашу самооценку…

Она с сожалением отстранила пустой бокал и, привстав со своего стула, выглянула в окно.

– Цветочник поменял горшки местами? – с усмешкой полюбопытствовал Кратов.

– Нет там никакого цветочника, – сказала Надежда. – Ах да, это какая-то аллюзия на шпионскую литературу… Тектоны уже здесь. Ты готов?

– Не готов, – честно ответил Кратов. – Но это не имеет значения.

С той поры, как подул впервые ветер осенний, не проходит и дня, чтобы я не стоял в ожиданье там, на бреге Реки Небесной… [48]

48

Неизвестный автор эпохи Хэйан (794-1185). Перевод с японского А. Долина.

– Призрачный Мир гордится тобой, – серьезно заявила девица.

6

Двери кафе широко распахнулись.

Глаза Кратова распахнулись еще шире.

Выступая величаво и неспешно, озирая внутреннее убранство помещения темным критическим оком, вошел громадный, под притолоку, пингвин. Из соображений приличия он был облачен в черный, как ночь, фрак, безукоризненно-белый жилет и белую же манишку, тугую, как броня, схваченную под горлом массивной драгоценной брошью. Торчавшие из рукавов слегка нарастопырку крылья-ласты нервически подрагивали, а крючковатый клюв издавал отчетливое удивленное щелканье.