Очерк о родном крае

И вот я обнаружил трех парней - фельдфебеля Штимана и его подчиненных, которые олицетворяют собой новые, европейские, закон и порядок. Неподкупность, строгость, но вместе с тем и защита законопослушных граждан - вот что я прочитал в их простых лицах. Проверив мой паспорт, они тепло попрощались со мной'.

Что ж, вполне, оценил Марек сам себя.

Он толкнул вокзальные двери. Вошел, с интересом оглядываясь. Светлый зал был пуст. Окошечки касс работали через одно. На пластиковой скамейке у дальней стены дремал мужик в фуфайке и промасленных штанах.

То ли механизатор, подумалось Мареку, то ли фермер. В ногах у мужика, зажатая кирзовыми сапогами, стояла канистра.

Справа со скидкой предлагал но-шпу аптечный киоск. За ним, обставленные барьерчиками, перемигивались игровые автоматы.

Марек помнил еще кафе, помещавшееся в 'аппендиксе' слева, но сейчас там красовалась стена с огромным плакатом: домики, лесок, плотина и размашистая подпись: 'Наша суверенная родина!'. А в 'аппендикс', наверное, сделали отдельный вход.

Двенадцать лет...

Марек выдохнул и заторопился наружу, в город. Сумка отбивала такт в бедро. Мы идем, и все идут, ты не здесь, и я не тут, а куда идем, не скажем, ведь не скажем - не найдут...

Таксомоторы наползали блестящими капотами на вокзальные ступеньки.

'Лада', 'лада', 'волга', старенький 'ниссан'. Чуть в стороне, словно не желая иметь с ними ничего общего, стоял 'рэйндж ровер'.

Водилы в Мареке сразу опознали клиента. Захлопали дверцами. Замахали руками. Пока он спускался, теснились рядом, предлагали себя наперебой:

– Эй, дорогой, тебе куда? Домчу быстрее ветра!

– С лицензией! Лишнего не возьму.

– Мистер! Только скажите! Весь город как свои пять пальцев!

Только глаза почему-то у всех были одинаково тусклые.

Нет, подумал Марек, не научились еще. Плохой театр. Дешевая постановка. А за пассажира нужно рвать и метать...

– Плохо стараетесь, ребята, - сказал он и шагнул к 'рэйндж роверу'.

– Да пошел ты, - прилетело ему в спину.

Словно камнем между лопаток.

Оглядываться Марек не стал. Не Европа. Нет, далеко не. Это следовало помнить.

– Здравствуйте, - подойдя, сказал он в приопущенное стекло джипа.
– До комендатуры не добросите?

И наткнулся взглядом на зеркальные очки.

– А ты не попутал, мужик?

Сидящий за рулем был загорел, плотен, слегка небрит. Стрижка 'полубокс'. Цепочка на шее. Улыбка - ленивая, снисходительная. В салоне мягко пофыркивал кондиционер, чуть слышно звучала музыка.

– Пять евро, - сказал Марек.

– Типа прикинутый?
– Владелец джипа приспустил очки на нос, серые глаза с желтоватыми белками уставились Мареку в кадык.
– Десять.

– Семь.

– Восемь.

– Семь.

– Вот сука, - улыбнулся водитель, качнул головой.
– Садись, пока я добрый.

Марек обежал 'рэйндж ровер'. Небо хмурилось.

– В комендатуру?

– Да, - сев, Марек защелкнул за собой дверь.

В лицо от болтающейся на лобовом стекле елочки слабо пахнуло хвоей.

– Па-аехали!

Водитель выжал газ. 'Рэйндж ровер' рванул, таксисты-неудачники проводили угрюмыми взглядами. Плохо стараетесь, ребята...

Марек перетянул себя ремнем, положил на колени сумку, накрыл свернутым плащом.

Родной город плыл в окнах. До боли узнаваемый. Парк. Автостанция. Перекресток с захиревшей цветочной клумбой. Раньше, помнилось, вместо клумбы был памятник вождю. Потом его снесли. Потом на постаменте долго стояли две бетонные ноги с берцовыми арматурными костями. Потом пропал и постамент. Теперь вот - клумба.

Ну да, время вождей прошло.

– Сам-то откуда?
– повернул голову водитель.

– Кельн.

– Не, не бывал. И как там, в Кельне?

– Лето.

Город, город нынешний и тот, что остался в памяти, заставлял отвечать односложно.

Марек впитывал улицы, по которым летел автомобиль - Знаменскую, Тишинскую, капитана Комарова. Улыбался облупленным панелям, вспоминая: 'Хрущевки-хрущевочки'. Разглядывал людей, детские коляски, серые фасады, пыльные кусты и заборы.

Где-то внутри пели строчки: это - мое, мой приятель, я чувствую, помню, этим живу и дышу, и, ты знаешь, легко мне, странно-воздушно, нестрашно, к добру или к худу - я не пришел, не вернулся, я был здесь и буду...

– А к нам чего?

Джип вывернул на центральную улицу, бывшую Ленина, а сейчас непонятно какую, и покатил по широкой трехрядке.

– Что?
– не расслышал Марек.

– Зачем к нам-то?
– повторил водитель.

В зеркальных очках Марек на мгновение увидел себя. Изображение было неправильным, увеличенный выпученный глаз, белесая бровь, гигантское крыло носа и грязный мазок на щеке.

– О городе хочу написать.

– Писатель?

– Журналист.

Разговор сам собой заглох. Видимо, не питая к журналистам добрых чувств, водитель выкрутил радио погромче. 'Я вся горю, - запищал тонкий девичий голосок.
– Я вся горю от страсти...'

В Меркенштадте соседями Марека по съемному домику были турки-эмигранты. У них все время кто-то кричал, кто-то ревел, кто-то ругался, орал телевизор, настроенный на турецкий канал. Марек жил на птичьих правах, жаловаться было некому. Зверел до скрежета зубовного. До исступления. До настойчивого желания ворваться на чужую половину с ножом.

Неделю зверел. Две.

А потом вдруг обнаружил, что разноголосый турецкий хор нисколько ему не мешает. Совсем. Будто нет его. Переключился. Научился не замечать. Как живущее при водопаде какое-то африканское племя.

Вот и сгорающую от страсти певичку Марек пустил мимо сознания. Пусть ее.

'Рэйндж ровер', порыкивая, встал на светофоре. Город обступил, вытянулся вверх, засквозил окнами. Здравствуй. Здравствуй!

Марек чуть не кивнул в ответ.

Спохватился - шизею. Наплыв чувств-с.

А вообще - было красиво. Центр, видимо, уже давно и плотно был оккупирован новостроем: металл, стекло, модный сайдинг, гроздьями свисали матовые шары фонарей, цеплялись к фасадам вывески, спорили витринами бизнес-центры, магазинчики и кафе. Чисто, уютно, по-европейски. Почти.